Ку Ли Бин, прославленный ученый муж, счастливый обладатель бесчисленных достоинств, благодаря – или, скорее, вопреки которым он не раз удостаивался милостей Сына Неба, полулежал на софе своего загородного имения в теплой компании чашки зеленого чая и любимой вересковой трубки и слушал дождь. Тяжелые крупные капли стучались в окно с безнадежной настойчивостью дряхлого нищего, отчаявшегося получить хоть медяк, расплывались по стеклу неряшливыми маслянистыми кляксами и извилистыми горными ручьями стекали на резной подоконник. Дождь шел уже который день; его неумолчный размеренный стук, воспринимаемый уже скорее сердцем, нежели ухом, наводил на мысли о незримой небесной клепсидре, отсчитывающей часы бытия подлунного мира. Влажный мерцающий полог, сотканный из мириадов текучих шелковых нитей, не позволяя разглядеть детали пейзажа, непостижимым образом подчеркивал его материальную природу; мнилось: исчезни он – и реальность истает без следа, словно утренний туман под хлесткими ударами ветра с моря, оставив по себе лишь смутные воспоминания.

Ку Ли Бин любил дождь. Подобно всякому человеку, сумевшему выбрать дело жизни себе по душе и добившемуся в нем немалых успехов, он очень ценил редкие минуты вынужденного безделья, подаренные непогодой, и потому с истинно буддийским смирением принимал непролазную грязь, бездонные лужи и хлесткие ледяные струи, бесцеремонно лезущие за шиворот. Даже невозможность выйти из дома нисколько его не смущала: будь ты хоть трижды ученый и публичный человек, занятый 48 часов в сутки, иногда надо выкроить немного времени, чтобы вот так посидеть в тишине и поговорить с собой по душам, баюкая в ладонях прозрачную скорлупку, благоухающую цветущим жасмином, да время от времени прикладываясь к изящной трубке, набитой особым витаминизированным сливовым табаком с добавкой лимонника и лепестков сакуры («…одна затяжка – и ваш разум по остроте сравнится с катаной, а дыхание будет свежее снегов на вершине Фудзи!»).

Вот Ку Ли Бин и сидел – отдыхал от каждодневной суеты, размышлял о вечном под стук дождевых капель и пускал дым иероглифами. Чаще всего получался иероглиф «гармония» – что, без сомнения, свидетельствовало о блаженно-безмятежном состоянии духа обладателя трубки. Эта безмятежность доходила до того, что вот уже битый час Ку Ли Бин все не мог найти в себе силы подняться и зажечь хоть какой-нибудь светильник, а вместо этого курил и со счастливой улыбкой лениво разглядывал копящиеся в комнате тени.

Впрочем, и теням тоже не было до него никакого дела. Они неслышно бродили по застеленному циновками полу, грациозно скользили вдоль стен, с негодованием натыкались на мебель и толпами собирались по углам пошушукаться о чем-то личном. К своему безмерному огорчению, Ку Ли Бин не слышал ни звука из этих неспешных бесед, и только в самом дальнем углу комнаты темнота поскрипывала, колыхалась и урчала голосом Тая.

Молния, вспыхнувшая среди груды рваных чернильно-серых туч, разрезала вечереющее небо надвое; ее брат-близнец на какую-то долю секунды замкнул неведомые провода и контакты в голове ученого. Разом растеряв всю свою безмятежность, Ку Ли Бин напряжено вгляделся во тьму, силясь различить в ней пушистого кота оттенка черненого серебра; струйка дыма, ловко выскользнувшая из позабытой трубки, передумала быть «гармонией» и сложилась в иероглиф, означающий «озарение».

Загривком почуяв задумчивый взгляд хозяина, Тай едва не поперхнулся добытой из холодильника сметаной и поспешил начисто вылизать банку – хотя и прекрасно знал, что дело вовсе не в ней. Его покровитель никогда не бывал настолько мелочен, чтобы завидовать чужому счастью; более того, он никогда не наказывал питомца за проделки, за которые кот наверняка получил бы тапком промеж ушей или даже – сохраните, милосердные ками! – веником вдоль хребта от кого-нибудь другого. Будучи страстным поклонником безупречной логики, нетривиальных путей и изящных решений, Ку Ли Бин даже поощрял невинные кошачьи развлечения – особенно если те вынуждали его не то восхищенно, не то огорченно цокать языком и недоумевать: «и как же Тай смог это провернуть»; естественно, это должны были быть настоящие проделки, требующие от кота недюжинного интеллекта и житейской

сметки, а не безыскусные ребяческие шалости вроде оборванных занавесей или рыбины, втихаря умыкнутой из брошенной возле порога корзины.

Впрочем, кот и сам не одобрял подобных плебейских забав. А фокус с холодильником ученый не мог разгадать уже четвертый день кряду, и потому Тай чувствовал себя в полной безопасности, не уставая благодарить Небеса за то, что они послали ему такого снисходительного покровителя. В отличие от большинства представителей кошачьего племени, которые просто дозволяли кому-то кормить себя и гладить, Тай искренне любил Ку Ли Бина и даже уважал его – насколько кот в принципе способен уважать алогичное двуногое существо, напрочь лишенное хвоста.

Оставив бесплодные попытки разглядеть темного кота в темной комнате, ученый, наконец, сделал то, к чему уже давно стремился всей душой – на ощупь нашел на столике прохладную каменную плошку и спички и зажег огромную круглую свечу, ароматизированную яблоком и апельсином, а потом поправил дрожащий огонек обнаруженной тут же костяной палочкой для еды и негромко позвал: «Тай», едва не крякнув от тяжести горячего мохнатого сгустка тьмы, внезапно очутившегося на его коленях. Не было ни приглушенного стука когтей о циновку, ни свиста рассекаемого воздуха; Тай как будто перенесся к нему посредством телепортации, и Ку Ли Бин в который раз подивился невероятным способностям кота, зарываясь пальцами в густую шелковистую шерсть и почесывая своего любимца за ухом.

В мерцающем медовом сиянии Тай как никогда напоминал миниатюрное грозовое облако, чернеющее на фоне предзакатного неба. Посверкивание лимонно-желтых глаз и низкое раскатистое мурчание, доносящееся из его пушистых недр, только подчеркивали несомненное сходство, и ученый снова подумал о том, что для пущего эффекта неплохо было бы добавить коту радугу (а еще лучше – несколько радуг!), чтобы даже непосвященному стала очевидна чудесная природа Тая. Ни острота ума, ни практичность, ни отменное воспитание никак не определяются при беглом взгляде хоть на кота, хоть на человека; один только вид Тая, переливающегося всеми оттенками радуги, сразу бы указывал на то, что перед наблюдателем находится исключительное существо, а не заурядный представитель рода кошачьих.

Ученый не вполне отдавал себе отчета, сколько в его желании было от неуемной потребности покрасоваться перед камерами в обнимку с эффектным котом, иначе обязательно смутился бы и, быть может, оставил свою затею. Но все тщеславные мыслишки умело попрятались на самых задворках сознания, маскируясь под научное любопытство, а рядом с Ку Ли Бином сейчас не было никого, способного вытащить их на свет угасающего дня. Тай в счет не шел: одной из замечательных способностей кота было умение не привлекать к себе внимания, когда хозяин был поглощен размышлениями, и, хотя кот чувствовал, что мысли покровителя напрямую относятся к его пушистой особе, он ни единым движением хвоста не выдавал обуревавших его эмоций. Кот и правда любил Ку Ли Бина – а, значит, и доверял ему сверх всякой меры, полностью уверенный в том, что обожаемый хозяин не сделает ему ничего дурного.

– Слезай, Тай, я буду работать! – безапелляционно заявил ученый разнежившемуся коту и напоследок почесал питомца под подбородком.

Кот прогнулся и запрокинул голову, принимая излюбленную ласку, благодарно потерся щекой о хозяйскую ладонь и растворился во тьме так же внезапно, как и появился. Изумлено покачав головой, Ку Ли Бин стряхнул со штанов серебристые шерстинки и направился к лестнице, ведущей в подвал, где у него была оборудованы кабинет и мини-лаборатория; почти прогоревшая трубка, оставленная лежать на специальной подставке, собралась с силами и выдала целую фразу, означающую «перемены, ведущие к лучшему», завязала ленту дыма тройным узелком удачи – и окончательно погасла.

Очутившись в храме науки, Ку Ли Бин первым делом включил розоватую настольную лампу в форме цветка лотоса (верхний свет его жутко раздражал, особенно во время работы), заварил молотый кофе прямо в кружке («редкостная гадость – но надо же как-то сосредоточиться!»), уселся в потертое бамбуковое кресло-качалку и принялся думать, машинально прихлебывая отвратный напиток мелкими глотками.

Самый простой и очевидный способ превращения обычного кота в радужного – посредством грубой физической силы и полудюжины тюбиков краски для волос – был им незамедлительно забракован. Отчасти именно из-за своей простоты и очевидности (Ку Ли Бин никогда не искал легких путей), отчасти из соображения, что вкус краски вряд ли придется по нраву Таю и уж точно не пойдет на пользу роскошной шубке любимца.

Вторая пришедшая в голову идея – украсить Тая радугой, собранной из разноцветных лампочек – показалась ученому не лишенной некоторого практического обаяния, и он потратил сорок три минуты, шесть метров проволоки и две пригоршни крохотных светодиодов на то, чтобы собрать контрольный образец; около получаса у него ушло только на то, чтобы подобрать и расположить оттенки строго по спектру. Когда Ку Ли Бин вернулся в комнату и не без некоторого труда водрузил венец своих трудов на Тая, кот – несомненно, из одной только вежливости – не сказал ему ни слова, зато посмотрел так выразительно, что ученый моментально усовестился и безропотно стянул с него наспех собранную конструкцию, не дожидаясь, пока Тай начнет рвать провода когтями и гонять отгрызенные лампочки по циновке. Сообразив к тому же, что доскональное воплощение идеи здорово помешает гладить кота (возясь с украшенной диодными самоцветами сетью, Ку Ли Бин уже получил не меньше дюжины ощутимых ударов током), ученый заметно повеселел и отправился думать дальше.

На часах была уже почти полночь, когда Ку Ли Бина посетила роскошная идея, совершенно очаровавшая его своей глубиной и элегантностью.

«И в самом деле – какой смысл заново изобретать порох!» – думал про себя ученый, лихорадочно давя на кнопки и остервенело щелкая тумблерами осциллографов. – «Природа уже давным-давно реализовала все замыслы, заслуживающие внимания – причем самым оптимальным из возможных способов! – и нужно только повторить за ней ее достижения. Радуга возникает оттого, что солнечный свет подвергается дисперсии в крошечных капельках воды, рассеянных в воздухе после дождя; ту же картину мы можем наблюдать и при разложении света обычной призмой. Так кто мешает мне превратить каждую шерстинку в аналог призмы, обеспечить требуемое освещение, а потом зафиксировать полученный спектр?»

…Ему и впрямь ничто не смогло помешать – ни отсутствие теоретической базы, ни гудящая от усталости голова, ни донельзя огорченный желудок, возмущенно бубнящий об отсутствии обеда и ужина, ни скупой предрассветный свет, сочащийся в похожее на бойницу окошко; да и как оно могло помешать? Полностью сосредоточившись на проблеме, Ку Ли Бин ничего не замечал ни снаружи, ни внутри себя, без остатка отдавшись во власть охватившей его идеи; а идея нахально махала пушистым хвостом и играла с ним, как с любимой игрушкой. Работа кипела в умелый руках; на состав, увеличивающий показатель преломления шерсти, ученый потратил не больше часа, зато попытки синхронизировать миниатюрные радуги, одновременно усилив их свечение, едва не свели его с ума. Но Ку Ли Бин справился и с этим: применив с десяток законов квантовой механики и два пока еще неизвестных науке следствия из общей теории относительности, он ухитрился частично запереть световой поток в пределах призмы и локально заморозить время в ее ближайшей окрестности. В последнем не было прямой необходимости – но в противном случае радуги неизбежно начали бы мерцать, а это не входило в планы изобретателя: дрожащий свет Ку Ли Бин ненавидел едва ли не больше, чем верхнее освещение в темное время суток.

Когда за окном забрезжил хмурый рассвет, все было почти готово. Вознеся приличествующие случаю молитвы, ученый извлек из клетки тщедушную мышь, пойманную накануне Таем и благоговейно поднесенную им в дар покровителю («как будто чувствовал, негодник!»), и опрыскал ее преломляющим составом из пульверизатора, а затем осветил шерсть грызуна лучом света от карманного фонарика. Характеристики исходного пучка, конечно, были не чета солнечным – но крохотное мышиное тельце окружила едва заметная радужная аура. Счастливый до умопомрачения Ку Ли Бин, конечно же, не стал кричать «Эврика!» и плясать джигу, нелепо дрыгая тонкими ногами – это за парсек отдавало бы дешевой мелодрамой, а он их тоже ненавидел – зато истово поблагодарил своих небесных покровителей и помчался искать Тая.

Впрочем, искать Тая как раз и не пришлось. Кот вышел к нему сам, едва Ку Ли Бин ступил в комнату; в каждом движении усатой мордочки, в каждой высверке желтых глаз, в каждом подергивании хвоста читалось предвкушение и напряженное ожидание. Ученый не стал томить питомца и деловито опрыскал его с головы до ног, а потом устроил на себе досыхать; кот – понятное дело – не имел ничего против. Развалившись в удобном кресле и задумчиво постукивая пальцами по подлокотнику, Ку Ли Бин безуспешно силился понять, что же нынешним утром было не так – пока; наконец, не сообразил, что почему-то не слышит привычной дроби капель пор стеклу.

Казавшийся бесконечным дождь только что закончился. Самый юркий и бесстрашный солнечный луч, вырвавшись из облачного плена, осветил стоящее у окна кресло и растянувшегося на хозяине кота; его братья и сестры, летящие за ним следом, разорвали тучи на мелкие клочки и подожгли водяную пыль, уныло висящую в воздухе.

В нежно-лазоревом небе загорелась яркая радуга немыслимой красоты.

И еще одна радуга – поменьше – вспыхнула на коленях у Ку Ли Бина.