Осенняя история, рассказанная одним Призраком одной Кошке

Одинокий старый фонарь в заброшенном парке зябко ежился и близоруко щурился. Его желтовато-тусклый свет изо всех сил пытался отогнать от себя липкую осеннюю тьму, которая выползала из трещин асфальта, переливаясь через край, и расплескивалась по земле, неотвратимо заполняя парк.

Именно заполняла, а не сваливалась внезапно, как считают многие. Просто они никогда не замечали, как тьма собирается живым полупрозрачным пятном где-то на самой границе света и впитывает в себя тени от домов и деревьев. Постепенно она становится густой, вязкой и, накопив побольше чернил, медленно и осторожно расползается в разные стороны бесформенной кляксой.

Я стоял на границе дня и ночи и смотрел, как растекаются глянцево-сизые сумерки. Вторжение темноты только началось, пока еще она была всего лишь густой тенью. Но вот тень пошевелилась, потянулась, и зыбкая грань света и тьмы стала размытой. Темнота плавно потекла вперед, вытесняя день за пределы парка и еще дальше, дальше...

И вот она уже здесь, совсем рядом, набрасывает на землю свою мантию. Всего лишь миг – и все вокруг изменилось. Только что меня окружали кусты шиповника, а теперь я стою среди косматых волков. Слева от меня древний вяз натужно скрипнул и превратился в горбуна-великана. Его скрюченные руки-ветви потянулись ко мне, с явным намерением ухватить за волосы. Я сердито отмахнулся и отступил на шаг, а вяз недовольно заскрежетал, кутаясь в рваные лохмотья.

Темнота сгустилась, как патока. Взгляд мой метнулся к фонарю. Лампочка неожиданно мигнула, и стеклянная дверца жалобно скрипнула, когда хулиган-ветер толкнул ее холодным кулаком.

Сердце сжалось не то от страха, не то от тоски, и мне вдруг показалось, что фонарь решил сдаться надвигающейся тьме. Его можно понять – ведь темнота так соблазнительна. И это гораздо проще, чем бороться, тем более старику. Но я ошибся. На чернильно-мокрый асфальт снова лег размытый круг дрожащего грустного света, и мрак, недовольно съежившись, медленно отступил.

Я стоял, сомневаясь, как на распутье, согреться ли мне в этом почти нереальном пятне света и остаться здесь навсегда, или снова погрузиться в такую знакомую, мягкую, бархатистую на ощупь темноту. Как тяжко каждый раз выбирать между тьмой, пробуждающей в нас что-то очень древнее, почти первобытное, скрадывающей изъяны, и светом, безжалостно обнажающим все, что нам хотелось бы скрыть от посторонних глаз и олицетворяющим жестокую реальность бытия.

Неожиданно желтый, как солнечный зайчик, кленовый лист, вырвавшись из темноты, радостно затанцевал вокруг фонаря. Он кружился в обнимку с ветром, и фонарь, собрав последние силы, засиял так, как не сиял, наверное, и в молодые годы. Он изливал потоки теплого, волшебного света со щедростью Гаруна-аль-Рашида, осыпающего золотом веселящих его танцовщиц.

И тогда Ночь, замерев на миг, скользнула в этот магический круг пушистой черной кошкой. Мягкие лапки неслышимо ступали по асфальту, оставляя на нем невидимые следы. Кленовый лист восхищенно закружился в луче света, а потом плавно опустился перед кошкой на мокрую от дождя землю, как верный Ланселот, бросающий плащ под ноги своей Гвиневере.

- Мрр-мрр, - нежно сказала кошка и ласково потерлась боком о фонарь.

- Скрип-скрип, - влюбленно ответил он, покачивая треснувшими стеклами.

Черная, как сажа, кошка села рядом, и завела нежную песенку, а фонарь, укутав ее теплым плащом света, аккомпанировал своим скрипом. И я понял, что они были давними друзьями, фонарь и Ночь, и даже больше, чем друзьями.

Я улыбнулся, отступая в темноту. Мне не хотелось показаться слишком назойливым. Это чудо не для меня, оно только для них двоих.

Уютный теплый мрак благодарно распахнул предо мной черную бархатную завесу и тут же сомкнулся у меня за спиной. Косматый шиповник-волк подмигнул мне ягодным глазом, а горбун-вяз по-приятельски помахал ручищами-ветвями.

Я вытащил из кармана серебряные часы в форме луковицы, и открыл крышку. В тихой темноте зазвучал «Голубой Дунай» – Штраус снова был в моде. Время близилось к полуночи, и часовой дух укоризненно качал головой, сидя на минутной стрелке.

Я подтянул голенища ботфорт и поправил перевязь шпаги. Часовой дух погрозил мне пальцем: «Поторопись!» Я не стал с ним спорить: опаздывать на бал Ночи Всех Святых считалось в обществе дурным тоном. Я поманил ветер, и он тут же подлетел ко мне игривым коньком, потряхивая гривой красно-желтых листьев.

Фонарь с достоинством испанского гранда поклонился мне, качнув бронзовой шапкой. Кошка, одарив меня загадочной улыбкой Джоконды, взмахнула на прощание пушистым хвостом, набрасывая на землю сонную тьму, которая мазнула по полотну света толстой кистью, стирая меня из парка.

Я мчался в ночь так быстро, как могут мчаться лишь призраки, оседлавшие Вечность, но все же успел увидеть, как фонарь, склонившись к кошке по имени Ночь, читает ей старые, как мир, стихи о любви.

Из цикла «Мосты Времени»