II
…Звезда МАИР сияет надо мною! Звезда МАИР!..

Государственная песнь вернула меня к восприятию сущего. Окно в летнюю сверчковую ночь, и пеплом посыпанный Варас, и сам Рогозин остались за оборванной на полуслове фразой. Здесь же дребезжал холодильник, громыхали ранние грузовики и вонял раздавленный в блюдце окурок. Спать, спать. Но сначала – спрятать…

Стуча шлёпанцами, в кухню вошла Лидия. Глаза ее были закрыты, сорочка варяжского льна висела мешком. Некогда любимая женщина зажгла наощупь газ, наощупь же открыла холодильник и вынула пакетик с ЖАЛОвским завтраком. Опустилась на скамью, ровно и глубоко дыша. Я прибрал книгу и перо, встал на стол, - все равно, она не смотрит,- и спрятал сокровища в давно пустой ларь из-под муки, что на шкафу. Вот уж куда моя супруга полезет в последнюю очередь, даже если будет ей через "сонник" внушена идея всеобъемлющей уборки. Сверху мне отлично были видны проплешинки на голове Лидии, в тех местах, где прикреплялись электроды. "Сломаю чертову машинку", - решил я. Впрочем, что её хазарские сериалы, что моё писание – не один ли хрен? Бежим, кто куда. Кто как может. Я утащил кусок колбасы, и перешёл в гостиную. Гутан проснулся и для чего-то усиленно листал "Кругозор Ойле". Он-то уж выспался неплохо и был в веселом настроении.

- Слыхал новости? Встреча Самого Правителя с Хазар-Башой Балды-Курдюк-Тюрбаном! Сговорились, сучьи дети, насчет Хвалынского моря! А вот – "Горизонты науки": доктор Убещуров открыл и описал орган национального чувства. Слышишь – особый орган, коим ойляне отличаются от прочих наций, тем самым их неизмеримо превосходя! Весь народ Ойле ликует и хвалит ученого, особливо женщины.

- Женщины? – тупо, с бессонницы, переспросил я. – Это, стало быть, вот он какой орган описал…

- Ну, ты с утра сегодня того… - фыркнул Гутан. – Этим, брат, пока еще все равны, что ойляне, что скифы, что варяги… А Убещуров – доктор серьезный, шутить не станет. Ты посмотри, - он ткнул мне под нос "Кругозор". – Древний род! Предок его участвовал в Ордальском сражении, за то и прозвание получил: Убей Счура, ибо отличился при взятии столицы поганых… перебил бесчисленное множество счурских баб и детишек. Так-с! Дед, великий Атанас Убещуров, - один из отцов МАИРа, ну, это мы и в школе проходили… Сколько ж он при сборке людишек загубил через лучевой недуг! – почти мечтательно воскликнул Гутан. – " И ясен свет блистающий МАИРа"… эх! Одно слово, боярский род!

- Что ты взъелся? – хмуро сказал я. – Конечно, сволочь Убещуров. Но вот Огюст же князь…

- Ну, тут совсем другая музыка! Огюст наш – человек. Эссе вир4. Ну, добро. Позавтракать дашь?

- Там Лидия на кухне. Зайди, если добудишься ее, попроси. А нет – так возьми.

Гутан покосился на колбасу "Белковую" и сказал:

- Хотя… по здравом размышлении… не надо. Добуду где-нибудь. Пойдем?

- Уволь. Ночь бессонная… не до шатаний.

- Ого! – Гутан вздернул мохнатую бровь. – Нешто все-таки супруга?..

- Пошел вон! – попытался вскричать я. Однако сей возглас требует прононса, коим из нас наделен лишь Огюст, а у меня вышло гнусно, с привизгом, так что я сделался сам себе противен. Друг мой на это мелкое барство расмеялся, хлопнул меня по плечу и вышел, крикнув из сеней, что ждет меня у Лии. Я же между сном и бодрстованием застыл посреди гостиной: из-за стены послышался утробный хохот, потом вдруг как бы пробежал Огюст, обросший бурой шерстью, - на четвереньках, гонимый хоботастым д-ром Убещуровым."Совокупно-о!" – трубил доктор. – "Духо-ом!" Со скрипом отворились врата… впрочем, всего лишь дверца платяного шкафа. Лидия в одном белье вертелась у зеркала. Она очнулась вполне и теперь более походила на любимую женщину. ЖАЛОвский чрезвычайный белок и утолитель голода придали ее запавшим глазам блеск и сообщили движеньям живость. Точь-в-точь, как обещалось в похвалыжной наклейке. Вспомнился опять Огрызков, бросающийся с растопыренными руками на одну из "сирен" доброй Лии: "Полгода можешь ног не мыть, но быть мужчиною обязан!!!" Некий трепет возник во мне; я приблизился и положил ладонь на твердый Лидиин зад. Ничто не дрогнуло под моей рукою. Лидия, правда, обернулась, растягивая в улыбке бледные губы.

- Дорогой, - проворковала жена, - тебе нужно пройти?

Пройти – о да! Пройти оскопление, и курс промыванья мозгов, а наипаче – двойной, до самого дна, до младенческих воспоминаний, до блаженных времен материнской утробы… Я бросился в ванную, скинул одежду и облился из ведра с запасом. Стало мерзко – я трясся, коченея и смиряясь, загоняя глубоко ярость, которая одна лишь позволяла хотя бы чувствовать себя мужчиной…

- Дорого-ой! – пропела Лидия, без труда заглушая плеск воды. – Ты проводишь ли меня на митинг?

Тогда я распахнул дверь и отчетливо выговорил, - куда бы я ее проводил с охотою. Она же, скользнув по мне взглядом сияющим и безразличным, сказала ласково:

- Какой ты недобрый, право! Ну, я тогда с Воздыхаевой пойду. Прощай!

Оставшись один, я первым делом прошёл на кухню – открыл там кран, долго плескал в лицо воду, дышал адским серным её духом. Наконец звенящая колокольная пустота в голове рассеялась, и загадочный мой герой уж приоткрыл рот: "А я…" Кто? Скажем, геофизик. Или археолог… Тьфу, скорее уж богатый бездельник! Шатается чёрт знает где… Так не годится. Надо взять текст, посмотреть, вчитаться, слова подскажут… Но я не успел влезть на лавку. В дверь страшно забарабанили.

- Открой! – вопил сосед мой Воздыхаев. – Мать твою, отвори, двери разнесу!

"Выпивка кончилась", - подумал я с омерзением. – "Принесло раздолбая…"

- Ну? – сказал я в дверях. Воздыхаев ломился и рвался, отдирая мою руку от косяка. При этом он орал:

- Где она?! Дазька, изменница, выходи!

- Что ты, Прокоп Ильич? "Сонника" насмотрелся? Что за изменница-то?

- Ой, горе мне! Даздраперма моя, Даздраперма, где ты?! Проснулся, хватился – нету! Сбежала, проклятая!!! Где прячешь её, отвечай, гад?!

- Господь с тобой, Воздыхаев! – я потихоньку отталкивал его на площадку. – На митинг твоя пошла с Лидией, а ты дрыхнешь спъяну, потом скандалишь тут. Ступай, проспись.

- На митинг? – сосед потёр лоб. Был он небрит и постыднее голого: в кальсонах телесного цвета и несвежей майке горошком. – Ох, ну! День Разбития же сегодня! Годовщина же, святое дело! Пойдём, сосед, выпьем!

Пить с ним мне не хотелось, и он это усёк.

- Да ну, блин, - сказал он, наглея. – Что ты, с людями совсем не общаешься!

- Ладно. По стопке – и хватит.

- А и не более! – обрадовался сосед. – Пошли!

Воздыхаевская кухня была грязнее моей – там хозяйничал сам Прокоп. Самогонку закусывали студнем. Я исполнил гостевой долг и не знал, как бы теперь уйти. Просто так – неловко вроде…

- Да, - сказал Прокоп, жуя холодец. – Давно я тебя не видал! На заработки, что ли, ездил? Хорошо заработал? Научи, а, брат? Жизнь заела, понимаешь…

- Сидел, - коротко отрезал я. Прокоп подавился закусью.

- А? Как же ж ты?

- Покаяние. За листовки, - я поморщился. Самогон его был дурной, а от холодца ком застрял в пищеводе.

- Послушай, - зашептал тут сосед, - а я ведь их сохраняю! А они-то – твои, оказывается! Хорошо ты пишешь, брат. Неужто бросишь теперь? Ни слова, а? Ни строчки?

Он полез куда-то за холодильник, достал прошитую пачку листовок, тряс у меня под носом. Провокатор, истинно – провокатор. Меня пробрала дрожь.

- Знаешь, Прокоп Ильич, спасибо за хлеб-соль (тут он оскалился), я пойду. На праздник схожу, людей погляжу.

- Да, конечно, дело святое! – рифму "схожу"-"погляжу" он вроде бы пропустил мимо ушей; да хоть бы и заметил – хрен с ним. Не праздновал я этого спиртоглота. – А ты бы, Прокоп Ильич, оделся, что ли. Срамишься перед людьми.

Дома я без сил привалился к двери. На голом полу коридора белела просунутая снизу казённая бумажка с печатью. На неделю просрочил я очередной визит в Управу Наказаний, больше волынить нельзя было. Оделся, натянул "секретное" пальто: обыскивать в Управе не станут, а оттуда я намеревался пробираться к Лие в "Оазис".

Я избрал дорогу в стороне от людных проспектов: улицей Роз, улицей Грёз, переулком Светлых Слёз я пришёл к стенам городской тюрьмы. Управа помещалась в сером здании без номера. Некоторые прямо отсюда отправлялись в каземат. На широком крыльце в летнее время исполнялась порка, в холодный сезон пороли во флигеле рядом. Я покосился на заколоченные окна пристройки, но звуков оттуда не доносилось. Многие предпочитали разориться на четвертак и подвергаться экзекуции на дому.

Очередь была человек в двадцать – обоих полов и разновозрастная. Совершалось отправление наказаний крайне непоспешно, так что народец кучковался по двое-трое, дымил дешёвым куревом, судачил. Общий гул замирал лишь при звуке отворяемой двери. Выкликалась фамилия, вызванный дёргался, точно от тока, входил. А выходящий нахлобучивал шапку до бровей, либо же опускал голову. Болтовня тут же возобновлялась. Я пристроился к двум бритоголовым: обсуждался вчерашний поединок между "Пиналом" и "Катальщиком".

- Отмстили, ёк-макарёк, неразумным хазарам! – восклицал тот, что с серьгою в ухе. – А?! Семь-ноль, сожрали ойлянских бубликов!

- Ай! Ихнему вратарю промеж ног только и вкатывай, - поддержал другой и руками показал, насколько у хазарина кривые ноги. – А ты, мужик, чего скажешь?

- А чего сказать? – я пожал плечами. – Верзилы, да мазилы – с трёх саженей не попадают.

Тут бритого с серьгою вызвали, он поджался и стал спешно искать по карманам – где же шапка? Спортивная тема иссякла. Я огляделся. Около меня на складных стульях сидели старуха и молодая женщина. Бабке было лет сто, она курила самокрутку и бурчала:

- Ишь, согнали людишек! И не управимся ещё, глядишь, и плошку проклятую включат!

Женщина не отвечала, сложив руки между колен. Вместо того раздался скрипучий насмешливый голос:

- И песни жён слились в одно дыханье, хваля МАИР! – из тени выдвинулся старичок профессорского виду. – Позвольте огоньком разжиться…

Он прикурил от бабкиной самокрутки и пошарил взглядом по молоденькой.

- А это что за прелестное дитя? Ваша внучка? Очень, очень приятно, позвольте ручку…

Он приложился к бледным пальчикам – женщина осталась безучастной, но старикашка продолжал:

- Ох, дитя, в былые времена мы бы с вами до рассвета катались на лодке… созерцали бы Млечный Путь, небесные светила…

- Заткнись, - лениво перебил оставшийся болельщик, - нашел с чем к молодой бабе приставать. Что ты ей голову морочишь?

- Отнюдь! – воскликнул старый гриб, прижимая ладони к груди. – Ведь это же поэзия… Звёзды на небосводе, множественность миров!

- Да пошёл ты! – бритоголовый уже заводился. – Распускаешь язык свой вонючий, какие звёзды – МАИРа тебе мало?! Какие такие звёзды, за кого ты нас тут держишь, наймит недоделанный?!!

Он побагровел, старик вжался в стену – но чем у них кончилось, я не узнал: меня вызвали. Подхорунжий Гугол долго разбирал мои бумаги, что-то высчитывал по таблице, ругал потёртые пенитенциарные номограммы. Меня больше всего интересовало – выпадет порка или нет, однако спрашивать у Гугола не стоило. Ждать, и только ждать. Наконец список был готов. Меня проверили на флюороскопе – на предмет сохранности счётчика, а также контрольным излучением – на предмет распознавания кода. Я получил отметку и вышел, угрюмо наслаждаясь списком грядущих работ: чистка общественных отхожих мест – три дня в неделю, расклейка державных прокламаций – один час ежедневно, работы по восстановлению Калинова моста (гляди-ка, и сие уже предусмотрели!) – два дня в неделю. Пеня за неисполнение наказаний в прошлом месяце – поклоны и четыре, святый Боже, четыре лекции по истории Ойле!.. Я свернул листок и сунул его за пазуху, к толстой пачке прокламаций, ощутивши при этом коленкою фолиант под полой. В поглотившем меня мраке мысль о странной книге была подобна вспышке. И столь же быстро угасла.

Я замедлил шаг и остановился. Давеча, сотворяя мановением пера всех этих нелепых людей и чудную местность, я шел от противного. Мир, явленный мне, был хоть и по-своему неуютен, но все же счастливо отличен от ойлянской нудной яви. И вот я почувствовал, что не могу, не в силах вызвать в себе эту нездешнюю ясность. Пропало всё… В тоске я застыл, обратив лицо к слепым декабрьским небесам, и оттуда на меня снизошел сильный, отлично поставленный баритон доктора Убещурова: "Посредством какового органа, любезные согражданки, все мы объединим ойлянскую волю в могучий совокупный кулак…" Я очнулся. Речь Убещурова не могла быть бредом: я стоял не так уж далеко от памятника Трем Богатырям, должно быть, это я слышал тот самый митинг, на который спешила Лидия. Ужас бессилия понемногу сменялся ужасом и отвращением повседневья. Совокупный ойлянский кулак… Война, непременно быть войне. А я недостаточно слаб, чтобы сдохнуть в тылу. К тому же – скорее пустят в размол именно тех, кто на учете в Управе Наказаний. А что было делать, коли не осталось сил состоять в бомбистах, писать нелепые подрывные листовки – как будто было что еще подрывать в земле Ойле! Было, как видно, - хотя бы вот Калинов мост…

Он снова был передо мною, мерзко торчали из парной лигойской воды покореженные стальные ребра. От реки воняло, как всегда, но нынче мне показалось – несет дохлятиной.

- Эгей!

Я содрогнулся. На берегу, едва ли не в самой пене, стоял Гутан. Он делал мне призывные знаки. Я торопливо заскользил вниз.

- Ты что здесь делаешь?

- Тебя жду, - отозвался Гутан не то зло, не то весело.

- Да нет же, я из Управы иду, а тебя-то как занесло?

- Как, как! Ногами. Заставы везде, через пригород теперь только ночью, а что ж мне, до ночи, подыхать?

- Пошел бы в "Охальник".

- Закрыто. Наш любезный Магарыч там вчера ещё кого-то пришиб…

- Взяли?!

- Огюста-то?! Шутишь, брат. В бегах наш князь. Да и не до него теперь, - Гутан кивнул, разумея толпу у Трех Богатырей.

- Ты тоже слышал?

- Не глухой. А всё бомбисты твои, суки, и Славич – первый… - он обернулся к реке. – А ты им листовочки сочинял! Знаешь, что теперь будет? – он кулаком ткнул туда, где над Богатырями уже зажглись прожектора ввиду ранних сумерек. – "Противопоставим же нашу единую национальную волю гнусным проискам сепаратистов!" Отличная, брате, возможность основать род Скифорезовых! Я же, как тебе известно, презренный скиф, - закончил он вдруг совершенно спокойно, и, уйдя головою в плечи, снова уставился на реку. Мгновенье спустя проворчал что-то про треклятого Харона, заложил пальцы в рот и свистнул страшно, как истый степняк, не побежденный городом в пятом колене. Мне показалось, будто всколыхнулся весь Лигой от берега до берега. Но то всего лишь двигалась к нам лодка. Перевозчик был изжелта-зелен от речных испарений. Левый глаз его норовил смотреть на нос, правый закатывался под лоб.

- Он нас утопит, - шепнул я Гутану.

- Ты-то уж ко дну первым канешь, - Гутан слегка ткнул кулаком в отвисшую полу. – Прихватил? Надеешься Огюста огорошить?

Я молча полез в лодку. Гутану пришлось перебираться через меня и лодочника, дабы устроиться на носу. Весла плеснули, я пригнулся, лицо стараясь упрятать в поднятый ворот. Спохватившись, извлек прокламации и выбросил в Лигой. Бумага желтела и жухла на глазах, - река все переварит. По пути мы разговоров не вели, туман повисал густой и едкий, резь в глазах одолевала. Ох, воистину редкая птица долетит до середины Лигоя… И редкий челн доплывет. Наш, однако же, доплыл и ткнулся в берег. Гутан сунул мзду в костлявую двупалую клешню перевозчика и мы заторопились прочь, увязая в сугробах.

- Не донесет? – спросил я, припомнив мерзкую рожу лодочника.

Гутан промычал отрицание и добавил:

- Немой он. И неграмотный.

Далее топали в молчании, продираясь перелеском, порою утопая в снегу по пояс. Каждого одолевали свои невесёлые мысли.

Слава Богу, наружных признаков беды не было: красный фонарь над дверью вспыхнул, как раз мы с Гутаном вышли к приюту. Из-за тяжких туч уже почти смерклось, однако МАИР зажигали лишь после захода Солнца.

Мы постучали условным стуком. Отворилось окошко привратника и на нас уставил единственный глаз старикашка Ляхов. "Ага, свои, проходитя", - проскрипел он. Ляхов был землист, уродлив и услужлив, - а ведь некогда пленял девиц сладчайшими песнями и язвил верхушку ойлянскую едчайшими эпиграммами… Теперь вот жил на хлебах у доброй Лии, бессменно стерёг наш "Оазис".

В гостиной о чем-то беседовали Сила Кунсов и эссеист Прищеп. В их сторону настораживал ухо поэт Пьер Пятачук. Мы с Гутаном плюхнулись в мягкие кресла. Гутан вмиг захрапел, да и я был близок к тому же, однако беседа рядом была особого свойства.

- Такая баба – и чтобы никому не давала? – рассуждал Прищеп. – Наверняка, кому-нибудь из этих… вот, скажем, Орану. Либо этому… забыл, как его, - ей-Богу, при сём он покосился в мою сторону.

- Куда тебе, старому козлу! – отвечал Кунсов. – А бабочка, ей-же-ей, справная! У нее такая…

- Всё им везет! – продолжал шипеть Прищеп. – Ну, этот хоть писатель, умеет пудрить бабам мозги. А тот – дикарь, рожа небритая, зарос весь. И помыться не всегда есть, а Лия такая чистюля…

Разговор прервался: сама Лия, великолепная, обильная роскошной плотью, спустилась по ступенькам в гостиную.

- Ах, друзья, - глубоким голосом пропела она, и я поморщился было, но вспомнил, что хозяйка презирает "сонник"; напевность у нее была природная. – Милости просим, откушайте пирога с черносливом, - чем богаты, тем и рады.

И, приняв поднос у подоспевшей девицы, собственноручно поднесла мне лучший кусок.

- Был ещё с орехами, да я не утерпела. Съела сама, - и Лия рассмеялась. От неё веяло домашним теплом и уютом. Великолепная грудь показывалась в вырезе платья. Не удивительно, что Лию вожделел всяк, вхожий в "Оазис". Что уж говорить обо мне, полгода не знавшем женщин. С трудом сдерживая позывы плоти, я не сводил с хозяйки глаз и думал: "Вот если бы мы одни… нынче же, ей-Богу, непременно…ночью…" От этих сладостных мыслей меня отвлек кентаврийский топот и ржание. В шубе, облепленной снегом, в гостиную ворвался наш беглый Магарыч. И то, - куда ж ему деваться! За ним следовал ещё гость, - что-то топорщилось у него сзади под брезентовым пальто. Лия бросила на вошедшего трепетный взгляд. Бедная! – сей угрюмый тип был не кто иной, как Балур, площадной бард. По нелепейшему стечению судьбы – ее законный, венчанный супруг. Лия, однако, жила соломенной вдовою, - Балур топтал ойлянские дороги, кормил блох в дрянных корчмах, пел жестокие, язвительные песни, дрался без оглядки, - и всё это странным образом сходило ему с рук. И вот, на тебе – явился. Как раз, когда я, ободренный перешептыванием двух маразматиков, вознамерился предпринять осаду его супруги! А, ну и что? Плевал я на сего "вещего Бояна"!

- Насилу оторвался! – Магарыч чмокнул Лию в шею и тут же забыл о ней, приникнув к теплу камина. – Милая, согреть бы чем-нибудь душу и тело!

- Чай поспел, - все так же напевно отвечала Лия. – На семидесяти семи целебных травах.

- Чай? – Магарыч уныло оттопырил губу. – Это что же – для души?

- Да-да, - встрял Пятачук. – Горючего бы нам, хозяюшка…

- Ну вот! – Лия воздела соболиную бровь. – За свое дело, пропойцы! Надираться извольте в "Охальнике". А тут мирный приют.

- Душенька, - "Три Ноля" состроил умильную гримасу, - ты пойми: поэты пьют, поэтам тяжко!

- Ох! – Лия поморщилась и достала ключи. – Только уж в погреб лезьте сами.

Торжествующий Огюст во мгновение ока приволок из подвала бочонок хересу. Балур до сих пор сидел, тяжко задумавшись, с лютней у камина. Между ним и Лией не было сказано ни слова. Теперь бард перебрался за столик, но всё так же угрюмо пощипывал струны. Огюст, разумеется, не мог не заметить и нас с Гутаном, но друг мой то ли спал, то ли изрядно притворялся. Я же показал издали Огрызкову синий оклад. Магарыч как-то скоротечно побледнел, и больше уж в мою сторону старался не глядеть. Да и компания была не ахти. Взять хотя бы Кунсова – талант, как уверяют, и даже гений! Певец новейших извращений. Прочел я его "Виртуальную педофилию" – месяц после отплевывался. Я уж думал подняться к себе и поработать, но тут Балур опрокинул две чарки хереса и запел. Я остался. Балуровы песни были мне небезынтересны, сей шут-гуляка умудрялся пройти по краю, не срываясь в откровенно непристойное. Впрочем, нынче песня была новая во всех смыслах. "Поле" там рифмовалось с "волею", разлетались там вороны во все четыре стороны, и надо всем – тоскливый припев: "Э-эх, да-й батька-атаман!" Я не утерпел и покинул гостиную. Поднялся в свой нумер, где окно было занавешено картой полушарий, - дабы пейзаж не отвлекал. Поразмыслив, я снял маскировку. Пусть настоящее напоминает о себе, пусть проникает до мозга костей ядовитый свет МАИРа, - тем острее буду я чувствовать те, другие, дивные края… И главное: кто же он всё-таки, этот Рогозин? Чего ищет? Вдохновения, знаний, новой жизни… Не важно, кто – но нужно же как-то его определить, чтоб не вовсе уж в пустоте болтался… Всё равно, окажется он совсем не таким. Оттого, что сама Территория не такова, какою кажется, - ведь и наш "Оазис" не столько бордель, сколько "пристанище дураков", приют нелегалов. Здесь даже и девки свои – из тех, в ком не стало духу переспать с нужным человечком из Управы по делам Искусств. И, едва появлялся на пороге кромешный инспектор, всё недозволенное, как то: холсты, рукописи, самопальные журналы, - всё пряталось по тайникам. Непристойные карты, девочки, бильярд, водка рекою – всё для вас, господин инспектор… Инспектор. Ну, конечно, инспектор!

Из рукописи:



Рогозин проснулся поздно и долгонько валялся в постели. "Ну-с, начнём отдыхать", - говорил он себе каждые пять минут, но соответствующего настроения не чувствовал, а потому и не вставал. Большие настенные часы усердно перемещали стрелки, чем ужасно раздражали инспектора. "Как это – некуда спешить? А Карпицын?" – в конце концов всплыло дело, мелочь, но ведь нужно, просили…

Инспектор поднялся, умылся, облачился в легкомысленно-отпускное. Теперь ему никуда не хотелось идти, он понимал, что заводится, но сделать ничего не мог. "Возьмём себя в руки", - пробормотал он, и было это так жалко, так неудачливо с самого начала… Рогозин выдохнул сквозь зубы и неизвестно зачем открыл встроенный шкафчик под зеркалом. На ноги тяжело съехал огромный том в чёрной блестящей суперобложке. Азох Н. Вейман, "Нелинейная каббала" - прочёл он заглавие. Книга была по-английски, можно было бы почитать… Но зачем? "Херомантия", - пробормотал он, пытаясь втиснуть учебник на место, - "какой козёл только этим занимался…" Шкафчик неизвестного каббалиста был битком набит бумагой, книга никак не влезала. Рогозин, уже совершенно в сердцах, вытащил исчёрканные формулами листы и запихал д-ра Веймана поглубже. Бумагу частью смял, частью сунул сверху, захлопнул дверцу и ещё с полчаса проклинал в голос всё на свете, разыскивая дискету для профессора.

***

Институт действительно был заперт на амбарный замок. Рогозин не видел таких, пожалуй, с детства. Михаил взошел на крыльцо, потрогал полоску с надписью "опечатано", подёргал нетронутую пломбу и ещё раз огляделся. Окна первого этажа были не так уж высоко, и в них не то что стёкол или решёток не было – не оказалось даже и самих оконных рам. Взглянув на себя со стороны, Рогозин счёл любопытство уместным и здоровым, а потому влез на перила и оттуда, подтянувшись, проник внутрь здания.

Плесенно-канализационный дух заставил его чихать. По пустому вестибюлю заходило эхо. Рогозин стоял посреди пыльного разгрома, в ворохе полуистлевших не то обоев, не то стенгазет. Он ещё был "при исполнении", когда Совет по Глобальным Исследованиям вежливо попросили отсюда. Стало быть, Бюро Интенсивного Туризма хозяйничает тут – раз, два… - и двух месяцев не прошло… Поди же, а как будто сто лет… Рогозин не служил ни в Совете, ни в Бюро, и всё-таки ощутил печаль разбросанных и совершенно ненужных вещей. Посреди вестибюля лежало на боку кожаное кресло. Ножки никелированные, колёсики жалко свесились... Рогозин поморщился, полез, пачкая брюки, и поднял несчастный предмет обстановки. Поставить его мешало что-то. Пришлось Михаилу опуститься на корточки, и он увидел в куче мусора чёрный чемоданчик со скошенной крышкой. Он нажал на замки – пишущая машинка! Маленькая, плоская – дорожная, наверное. Рогозин усмехнулся – уже не для него, но это означало всё-таки путешествия, чью-то молодость и энтузиазм. Он разглядывал полустёртые клавиши, плоский веер рычажков, литеры, забавные в зеркальном начертании. Нажал и повёл никелированную ручку – в тишину резко упал звонок. М-да, всё прошло… Инспектору вдруг ужасно захотелось оглянуться. Вместо этого он закрыл машинку и тогда уж повернулся. Теперь ему показалось, что до подоконника не достать никак. С усилием он подтащил к окну кресло – нет, всё равно высоко. Пришлось устроить на сидении машинку, и то он не без страха влез на эту пирамиду. Уже занёс ногу на подоконник, когда свет заступили широкие плечи Вараса. "Следит, что ли?" – подумал Рогозин, кисло улыбнувшись.

- Здорово, инспектор! Что это ты сюда забрался?

- Да так… по глупости. Отойди, я спрыгну.

- Ты лучше руку давай. Смотрю, ты и нашёл чего-то?

Рогозин перевёл дух, и оказалось, что чемоданчик у него в руке. Он потянулся забросить машинку назад, но Варас остановил.

- Да ты погоди. Нашёл, и твоё. Хозяин всё равно не объявится. Это что вообще такое?

- Машинка. Пишущая…

- И то хорошо. Не понадобится, так Глории отдашь. Для музея. А вообще-то ты сюда лучше приходи, когда Ли всё почистит. Тут казино будет… А мы лучше с тобой… Гляди-ка!

- Что такое?

- Ли катит.

Кубарь на полном ходу пронесся мимо, размахивая рукой и выкрикивая что-то. Варас подтолкнул Михаила в спину.

- Что случилось? Что такое он орёт?

- Профессор объявился.

- Карпицын?

- Тьфу! Да кто ж ещё?! Ты беги, чудак-человек, догоняй!

Рогозин помчался – с машинкой в обнимку. Кубарь соизволил притормозить и обернулся:

- Сегодня Платон в лаборатории. Успеем перехватить, если поторопимся.

Михаил пожал плечами. Скоростная езда по пустырям была отвратительна. А Кубарь гнал, точно на пожар.

- А что там?

- Где?!

- В лаборатории?

- О!

Больше Рогозин ничего не добился. Справа в пыльном облаке показалось приземистое красное здание. Кубарь бешено вертел баранку, напрямик было никак не проехать: бухты кабеля, трубы-"тысячки", канавы… Подъехали сзади – если можно было определить, где у этого безоконного сооружения фасад, а где тыл. Кубарь, тряся брюхом, прорвался к двери. Внутри пахло камфарой и озоном. Через фильтр-пропускник они с Ли пролетели вихрем, пробежали, грохоча, по скользкому кафельному коридору, и стеклянные двери с надписью "Прозекторская" разошлись перед ними.

- Платон! – заорал Кубарь. – Я привез!

- Платон уехал, - Рогозин услыхал незнакомый медлительный голос; он разглядел, наконец, металлические столы, бестеневые лампы, ряды белых шкафов. У ближнего стола возился "белокурая бестия" Сафир. Он обернулся, поправляя перчатку. За ним Рогозин увидел распластанное тело, подался ближе. Ему никто не помешал, Ли что-то ещё спросил, Сафир ответил, - но Михаил не слышал. Горло перехватило: то была Глория. Нелепое, ужасное зрелище, от которого мутился разум. Разрезанная, точно труп, и всё-таки живая – веки бессмысленно моргали. Рогозин обернулся к ним, к этим садистам, живорезам – Ли ухмылялся, Сафир был тупо серьезен. В довершение бреда из внутренних дверей появилась еще одна особа в белом, и то была также Глория. Она подошла к той, лежащей, заглянула в оттянутый расширителем разрез.

- Сафир! – она прищелкнула пальцами. – Ты это видел?

Сафир покорно повернулся. Она отняла у него скальпель и ткнула куда-то внутрь тела.

- Видишь? Комплекс "дзета"… кроме того, здесь не продублировано, - скальпель врезался в мышцы, однако Глория на столе не издала ни звука. И по-прежнему хлопала великолепными натуральными ресницами.

- Что, Михаил Степанович, трудно с непривычки? – голос Кубаря вывел Рогозина из оцепенения.

- Отчего же с непривычки, - рассеянно отзвался Михаил; он никак не мог оторваться, - в сущности, я много раз… В госпитале… да и раньше, в анатомичке, я ведь учился… Но почему она – Глория?

- Что? А, это вы… - Глория только теперь заметила, что в прозекторской есть посторонние.

- Он искал Платона, - пояснил Кубарь. – Не успел.

Глория повела бровью: мол, подумаешь, Платон!

- Это последняя разработка, - сказала она Рогозину. – Собственно, не Глория, а гурия. Вы бы подошли, посмотрели. Это наша гордость.

Рогозин подошел. Он всё-таки никак не мог попасть в ситуацию, не мог отнестись к этому так либо иначе. Глория на столе чуть повернула голову и поглядела на него. Так глядел бы кролик. Рогозин почувствовал легкую тошноту. За ним и Кубарь подобрался к столу, и теперь похлопывал псевдо-Глорию по откинутой руке.

- Отличная штучка, - он дернул Рогозина за рукав, - поглядите, любезный: в огне не горит, - он поднес к изящным пальцам зажигалку. Ладонь не пошевелилась. – В воде, правда, тонет, но безо всякого ущерба для себя. Ватерпруф!

"Биоробот", - подумал Рогозин, - "конечно, невероятно, но… С другой стороны, какого дьявола?! Насмехаются они тут надо мной, что ли?"

- Она вообще что-нибудь чувствует? – спросил он почти возмущенно.

- Еще как! – воскликнул Кубарь. Глория кивнула, загадочно усмехаясь. В белом она была необыкновенно хороша.

- Шей, Сафир, - сказала она. – "Дзету" теперь мы поправим.

Сафир и не шил – скорее, сваривал. За лазерной насадкой плоть смыкалась без следа, без шрама.

- Да вы поговорите с ней, - легко бросила Глория. – Сафир, марш на склад. Там привезли спинтагрис-резонатор, поработаешь.

Они вышли. Рогозин не знал, что и сказать.

- Что это было? Зачем? – само сорвалось с языка.

- Ничего особенного, проверка, - Глория уютно потянулась; это на прозекторском столе-то! Голос у нее был мягче, чем у "оригинала", с какими-то даже мяукающими нотками. Она запрокинула руку за голову, вольно согнула ножку, и Рогозина вдруг словно током ударила ее нагота. Пальцы другой руки скользнули с груди, с выступающих сосков – по животу, ниже… Михаил почувствовал – обомлевает. Тьфу, бесстыдство!

Он вывалился в раздвижную дверь. Кубарь нагнал его.

- Право, инспектор, - сказал он с укоризной, - вы того… Ах, жаль, что Платон уехал!

- Я думал, что все работы свернуты, - Рогозин закурил, жадно вдыхая дым. Мир вокруг провонял больницей. – Мне сказали – тут будет курорт.

- И будет, - Ли покосился на него не то с опаской, не то просто без одобрения. – Вы же не на работе, любезный. Гурии – тоже часть курортной программы. Чувственная терапия…

- Автосадомазомат, - пробормотал Рогозин, доставая вторую сигарету и прикуривая от "бычка". Пальцы дрожали, - пустяки, несильно. – Как там ещё: эротовальня. Сексарни и вагинетки… Настрочить бы на вас рапорт…

Кубарь снова покосился, на сей раз – на сиденье, где лежала пишущая машинка.

- Настрочите, - сказал он спокойно. – Если вам от этого легче станет. Вообще, инспектор, будьте естественны. Вам не очень повезло, вы попали на стройку. Но вы же и счастливчик, каких мало. "Авалон" через год-другой будет местом паломничества, человечество будет сходить с ума, миллиардеры будут записывать своих внуков в очередь, чтобы к совершеннолетию эти оболтусы смогли съездить сюда. Тут будет Рай Земной, для духа и для тела. Об этом не знают толком даже ваши боссы. А всё-таки вы здесь. И уже можете многим насладиться. Я вот свожу вас на Озеро, и в Башню, и в обсерваторию. Мы из вас вытряхнем этот посттравматический невроз, - и Кубарь подхихикнул, постучав себя пальцем по лбу.

III


Я поглядел на часы – время близилось к полуночи. Уф-ф! На сегодня довольно. Что же это творится? Хороша утопия: амбарные замки, руины, баб режут заживо, пусть и ненастоящих… И Рогозин этот – что с ним такое? Морочит, морочит меня грядущая бойня… В опустевшее воображение тут же влился назойливый голос: "И песнь ойлянина была бодра, светла, как воды Лигоя…" Никому такого не выдумать, такое только и бывает на самом деле – залец с гипсовыми отцами нации, д-р Убещуров на кафедре; кромешник, протянув ноги, дремлет у двери, а доктор – в ударе: "Но, соблазнившись предательской тоской их степных песен… утратили боевой дух. Таким образом, на скифах лежит вина за разложение…" Я содрогнулся и прогнал поганое видение.

Из гостиной доносился шум продолжающейся попойки. Пятачук, покрывая хриплым альтом голоса Огрызкова и Силы, вопил: "Как иду я по обочине, сексуально озабоченный!" Ну, была не была! Она аппетитна, чудная Лия, - можно, конечно, и по морде схлопотать, как Кунсов, - но с другой стороны… она аппетитна! Я взял с собою книгу.

На мой стук хозяйка отзвалась:

- Кто там?

- Лия, - тихо сказал я, - отвори. Нужно сказать кой-что.

- Обождал бы до завтра, дружочек, - трепетно отвечала она.

- Невозможно. Завтра не будет. И послезавтра не будет. Нынче, либо никогда. Отвори.

- Погоди, я только накину…

Она распахнула мне дверь, кутаясь в халатик. Персидская ткань не могла скрыть ничего. Да я бы разглядел ее и сквозь парусину.

- Что стряслось?

- Ох, стряслось. И посейчас трясется, - я пытался шутить, когда и впрямь не мог унять нетерпеливой дрожи. – Я… прощаться я пришел, Лиечка. Вот, принес – сохрани на память обо мне…

Черт его знает, что сорвалось с языка. Лия округлила очи:

- Да как же это, дружочек? Ты что же, неровен час, надумал… грех-то какой!

Голос её задрожал, капля сбежала по полной щеке. Я взял Лию за локоть и захлопнул за нами дверь.

- Нет, что ты! Рук на себя накладывать не собираюсь. Ухожу я, только и всего.

Она просияла было, но тут же опечалилась вновь:

- То есть – как: уходишь? Куда? Отчего?

- Не знаю. Подалее отсюда. Не могу дольше видеть МАИР, настоящих звезд хочу.

- Глупый! Да куда же – зимой, снега кругом, у тебя и визы нет… Разве что тайком, через кордон… Батюшки, да ты совсем забылся! – она всплеснула руками, бросилась к туалетному столику. – Ведь клеймён же, по счётчику вмиг отыщут! Дай, я хоть краску сотру…

Я и в самом деле забыл, что явился сюда прямиком из Управы Наказаний, со свежей отметкой на лбу. Лия усадила меня к туалетному столику и принялась оттирать метку. Запахло ацетоном. Я подставил лоб, её пышные руки касались меня, её груди были осязаемо близки, её колени…

- Что ты, миленький? – прошептала она. – Да ведь ты женат…

О святая простота!

- Пустое, - пробормотал я, не отпуская её. – Покуда я свой покаянный срок отсиживал, жена в Женскую Лигу вступила. Одна ты меня жалеешь…

Лия охнула. Оставался последний её бастион:

- Ах… но ведь Балур… Он здесь!

- Где – "здесь"? – я дерзко поглядел в синие влажные глаза. – Тут, в твоей постели? Подле дивной этой кожи, подле этих… О, Лия! Другие бёдра он нынче обнимает, деревянные, - шептал я, впадая в экстаз, - не эти волосы он перебирает, а мерзкие бараньи жилы, вот что ему милее, о Лия моя, Лия!!!

Она более не сопротивлялась. У груди её я сызнова стал счастливым младенцем, мне выпали несколько часов блаженной истомы, полгода воздержания я наверстал вполне.

Проснулся глубокой ночью, нашарил и включил прикроватный слабый свет. Золотисто-розовое сияние – ох, женщины, женщины! – и особый всё-таки, наш, "оазисный" уют: тут тебе и куст столетника, и свадебное фото в рамке (я состроил Балуру непристойный жест). И картины по стенам – в том числе Гутанов "Пир русалок", сюжет вполне народный, когда бы не сами водные девы-мутанты… Да и вместо Луны пялилось неистовое ртутное светило. И глухие небеса… Как заворожённый, я глядел на пейзаж, покуда в мозгу вдруг тихонько прозвучало: "Курорт Авалон". Так ясно, что я даже покосился на Лию: вдруг проснулась? Ну, и проснётся – добро, тогда мы ещё… Но она мирно спала. Тогда я повторил, как бы пробуя на язык: "курорт Авалон", - диковинное название, отозвавшееся почему-то мятным леденцом. Но – ничего. Можно. Я вылез из теплой постели и, как был, нагишом, уселся к Лииному столику. Писать подряд я был не в силах – слишком для того согрет и спокоен. Однако открыл фолиант сзади и принялся второпях заносить то, что видел внутренним зреньем: много света, чистый песок… смуглые девы в бассейне с лотосами… Медведем поворотился могучий кольчужник Варас… Варас-Варас, пойдем голову искать…

Тяжёлая поступь в коридоре, чей-то гневный нечленораздельный рык заставили меня вздрогнуть. Во мгновенье ока я схватил, что было, из одежды – пусть уж застают, но не в библейском же виде! В будуар, едва не сорвав дверь, вломился Балур. Бард был всклокочен и хмелён, но от выпитого ли, то ли же от гнева, - разбираться было недосуг. Я не собирался сдавать позиций, пусть и ненадёжных. Я сжал кулаки. Татуированный крылатым волком Балур напрягся, но в драку не полез. Он только как-то встряхнулся, и ярость на лице уступила место холодному высокомерию. Певец огладил волоса и процедил, глядя на проснувшуюся Лию:

- Не дрожи так. А вы, сударь, позвольте пройти, - и, дернув плечом, продвинулся к шкафчику с бельем.

Я недоумевал, однако же глядел в оба: как знать, не припрятан ли у него там кинжал. Такое было бы в духе Балура. Тяжко дыша винными парами, бард рылся в ящичках, на пол летели нежнейшие трусики, прочая женская сбруя, вся высшего качества. Лия, прижимая к груди одеяло, с болью глядела в могучую мужнину спину. Я, как идиот, молчал. Наконец Балур выпрямился. В руках у него была аккуратно перевязанная коробочка.

- Струны порвались, - многозначительно изрёк он. – Да-с, сударь! Струны… - тут он подошёл к жене, откинул одеяло. Улыбка при этом у него была самая мерзкая.

- Мясо… стонущее, вздыхающее! Вам, сударь, и карты в руки, - он обернулся ко мне, -а я жирного не употребляю!

И с этим вышел так быстро, что я ничего не успел предпринять. Лия плакала. Я, разумеется, утешил её, чем и как мог.

Перед рассветом я, наконец, покинул "ложе утех". Прихватил написанное и отправился в дальний конец коридора, к Гутану, – поделиться радостями и одолжить табаку. Лучшего, нежели у Гутана, я ни у кого не знал. Оран восседал на ящике перед грубо загрунтованным холстом, вернее, - перед мешковиною. Вокруг валялись эскизы, запачканные краскою картонки, прочий творческий хлам. Гутан вдохновенно бормотал:

- Разбелённой кобальтушкой… А после, по сухому-то – краплачок! Хотя, почему непременно по сухому? Ежели вот здесь…

- Здорово, мазила! Доброго грунта тебе! – я споткнулся в ужасном беспорядке. Загремели жестянки, треснула какая-то рама. – Что малюешь? "Осень в кривом зеркале"?

- А… Ну, да. Что, писака, хороша была ночка?

- Какая ночка? – притворно изумился я.

- Не надо, - Гутан обернулся. – Слыхал я, как вы там тешились.

- Неужто слышно было?

- А то! Ревел диким туром… Ну, ну! Сейчас покрасней ещё, мальчик, что ли? По правде говоря, наша пьянь внизу вопила громче. "И пришел к себе на дачу я, сексуально озадаченный"! И бард сей – вот голосище! Да только песенки всё какие-то…

- Не понравилось?

- Не люблю я этой почвенной тоски, - сказал Гутан, почёсывая за ухом кистью. – Господину Балуру, конечно, лютня – жёнка, а сыра земля – мать, да только он готов к этой матери всех прочих отправить, кому воля не так представляется.

Тут я не удержался и рассказал, как Балур обидел Лию.

- Я бы ему морду набил, - с неодобрением сказал Гутан.

- Успеется, - сказал я. – Считай, он мне должен драку. А уж повод я найду. Не мог же я бросить женщину в таком горе!

- Ладно. Твои дела. Покурим?

- Покурим.

Мы стряхивали пепел за окно. Голые деревья чётко рисовались на сером небе. Пьяные крики в гостиной давно прекратились, и я вдруг расслышал речь – говорил Балур. Что-то очень тихое, взволнованное. В ответ ему раздался скрипучий голосок Ляхова:

- Верно, сынок. Всё верно. И, когда уж так легка победа над собою – тоже… Но ты ж молод ещё…

- Но, Сеятель! – с жаром отвечал Балур. – Не могу я! Не могу так более! Вокруг – тоска, Крылатому Волку – тоска, слышите, Сеятель? На что тогда отточен меч, коли ржаветь ему без дела, без славы!

- У тебя дорога, мальчик. А у кого дорога – тот, значит, не должен жаловаться на остановки в пути.

- Что дорога, когда я – один? Пойдёмте со мной, Сеятель, я прошу, умоляю. Этот дом разврата, это жирная тёлка, распаскудные эти девки! Разве это приют на пути? Когда…

Я не расслышал, что отвечал ему Ляхов. Гутан выбросил окурок и затворил раму.

- Фигляр! Тоже мне – "крылатый Волк"! На лютне бренчать… Великое предназначение, ёрш твою…

Я согласно кивнул. О Балуре не стоило ни говорить, ни думать. Да и чаю вдруг захотелось горячего. Я спустился в гостиную. Там над неубранным столом склонил главу сам Олеандр Кузьмич Птеранодон-Губатый, - на меня и не поглядел. Был он закутан в широкую алую епанчу и увенчан сухим лавром с кухни. Олеандр Кузьмич грыз гусиное перо, вздыхал и возводил очи горе. Труд его был велик – мастер составлял свод всей своей жизни и уже настрочил пятнадцать томов. Я подошёл и прочёл: "… сознавая важность возложенной на меня миссии…" Боже милосердный! Челюсти свело, как от зубной боли: кого ни возьми, - у того путь, у этого миссия… сеятели, крылатые волки, птеранодоны губатые!!! Не хватает лишь какого-нибудь очарованного стегоцефала! Перо Олеандрово скрипело, я читал: "…бросил вызов прямо в трусливые глаза противинка. Клинки наши скрестились… скрестились под завывание ветра. Сверкали молнии, гремел гром. Я щадил неповоротливого противника, но был исполнен решимости примерно его наказать…" Ещё две-три строки – и я догадался, о чём речь. А, догадавшись, вынужден был зажать рот и поспешно отойти. Меня душил хохот. Мэтр запечатлевал для потомков дуэль свою с Бородатым Магарычом. Сей случай произошёл недавно. Птеранодон-Губатый декламировал в гостиной вирши: "Я помню вечер, встречу в парке. Пылал я страстью, как в огне. Твои глаза – глаза цесарки Мене светили в тишине". Лия тогда спросила: кто такая цесарка? Гутан пояснил, что просто курица. А Магарыч, пересмешничая, стал одно за другим выдавать четверостишия; каждый катрен оканчивался: "Твои глаза – глаза цесарки…" и т. д. А начала были разнообразнейшие: "Лежала ты той ночкой жаркой, Задравши платье, на спине", или: "Увы, не выправить помарки, А палку бросить – лишь во сне", "Когда метался я в запарке, Как таракашка, по стене"… Было там и "на коне", и "в простыне", и "мелькала задница в окне". Олеандр Кузьмич вызвал его на дуэль, как дворянин дворянина. Никаких клинков они, разумеется, не скрестили, - за неимением оных. Огнестрельного оружия при них не было тем более, так что дуэль обернулась банальной дракою. И уж конечно, Губатый нисколько не щадил "неповоротливого противника". Он просто скакал, наседая на Огюста, а тот прикрывал лицо, а потом, когда ему всё это надоело, ударил. Слегка… Я оставил сего ящера, налил себе чаю и присел со своею повестью в сторонке. Одна, две страницы вышли легко, но работу прервал Гутан. Он тронул меня за плечо, подмигивая и скалясь.

- Пойдём, покажу кой-чего!

Друг потащил меня наверх, к балкону. Там в углу, прислонённая к стене, стояла его картина.

- Дописал! – Гутан потёр ладони и перевернул раму. Поздний косой свет МАИРа лёг на краски. Дыхание у меня перехватило. В красном зудел огонь, оранжевый аж скрипел, зелень, лязгая, скручивалась спиралью. И над ужасной осенью дико горело белильно-кадмиевое Солнце в индиговых небесах. Взор буквально втягивало в глубину. Я вздохнул.

- Ну, как?

- Силён… ничего не скажу. И как только…

Меня прервал короткий резкий звук: завыл и смолк бульвервольф. Тотчас ему отозвалась другая собачья глотка, третья.

- Что это? Стая?

- Не знаю, - Гутан прислушивался. – Может, одичалые бродят.

Под окном ржанула лошадь. Пронёсся зелёный плащ, а несколько секунд спустя за деревьями зафырчал мотор и бульвервольфы залаяли, надрываясь.

- М-матерь Божья… - прошипел я. – Явились по наши души…

Первая мысль была – дать стрекача. Как Балур. Я заметил, что Гутана потянуло к балконной решётке, однако он тут же отступил. "Оазис" был оцеплен. Балур, похоже, успел проскочить в последнее мгновение, ему всегда везло. Конного псами не взять… Под лопаткою мучительно зачесалось. Это означало, что внизу уже включен счётчик, и всем понумерованным надлежит немедля предстать перед кромешные очи. Я всё ещё стоял в оцепенении, как вдруг бросилось в глаза, что и Гутан нервно подергивает левым плечом.

- Что такое?

- Пойдём, - сказал он и сложно выругался. – Ох, и зудит…

- Ты что, брат? – прошептал я, хватая его за руки. – Ты куда? Ты ж ведь не поднадзорный…

- Увы! Со вчерашнего дня, - он высвободился, откинул нечёсаные волосы и я увидел во лбу его полустёртую отметку.

- Ты ступай, Гутан! А я - следом, через минуту.

- Проститься хочешь? – съехидничал он.

- Уж напрощался. Сказал: через минуту!

Я бросился к Лииным дверям. На счастье, она была не в давешнем халатике. Торопясь, я кое-как оторвал исписанные листы, чистую же бумагу запихал за брючный ремень, прикрыл свитером – ничто, не догадаются.

- Я спрячу, не найдут, - прошептала Лия. – Уж идёшь? С Богом, миленький.

- Спасибо, Лия. Сохрани… а я буду у тебя… непременно. Прощай, - и я побежал вниз.



Гостиная была опозорена, столики сдвинуты в угол. На освободившемся пространстве уже собирались поднадзорные, неприглядно бледные со сна да с похмелья. Ну, и с перепугу, конечно. Кромешников было человек пять, - стояли по углам, стерегли дверь. У старшего на коротком поводке топтался пятнистый бульвервольф. Лия, запахивая розовый пеньюар, брезгливо на них косилась: зверь испятнал грязными лапами весь ковер, а вожатый курил сигару, пепел стряхивая туда же. Наконец он бросил взгляд на счётчик и сложил список.

- Поторапливайтесь, поднадзорные! Чёртова работа, – ваш бардак с полуночи пятый, и еще три - по наряду. На выход! – и на прощание состроил галантную ухмылку: "Сударыня… пардон за беспокойство…"

Мы и в самом деле еще трижды останавливались в каких-то злачных местах.Среди новых поднадзорных нашего брата-нелегала почти не попадалось, всё больше – шушера, мелкое жульё. Для чего собиралась столь разношёрстная компания, понять было нельзя. Один такой, вошедший уже при свете нового дня, развесёлый, с полным ртом жевательной резины, просто приставил палец к груди, хлопнул резиновым пузырем на губах, а затем ткнул в брезентовую покрышку: дескать, вот что нас ждет, господа! Какое-то время мы тряслись по ухабам, подавленные простотою и ясностью событий. Дорога же всё не кончалась.

***

Сначала Рогозин понимал, что всё немного не так: ООНовский генерал был вылитый Людвиг Джафарович, и в речи его Михаил с изумлением ловил знакомое: "анакаманическая характеристика крылатого Врага…", "демон пятого уровня…", "сиайра". Нет, как раз Сиайра-то была, это точно, - город с как бы женским именем, как раз между горами и морем…

- Всем… Кто спит… Встать!!! – вскричал вдруг генерал-Джафарович, точь-в-точь, как на той злополучной лекции, и Михаил, разумеется, вскочил – а не спал ведь, - вскочил и ударился головою о бетонный потолок. Правда, в аудитории был высокий купол… значит, это его ударило потом, когда взрывная волна повалила наземь, не помогла и каска. А он ведь ещё успел увидеть, как оседает мост. Генералу, однако же, этого было мало, он вопил и сам был похож на бестию пятого уровня. И не потому Михаил завалил сессию, что якобы уснул на лекции, дрых-то как раз Ози, видел во сне крокодилов, - просто скверный Людвиг давил на ауру, разболелась голова, да и тошнило ужасно. Он же был оглушён тогда, вот и замешкался, когда дали газ, глотнул из-под маски. Его едва не вырвало прямо в резиновый мешок, чья-то как будто чужая рука воткнула шприц-тюбик сквозь штанину. В госпитале он мучился от боли и рвотных позывов, но отчёт ждать не мог – и он бормотал в диктофон, а вокруг стонали и матерились на разных языках "волки нации", "тигры освобождения" и прочие имперские орлы – не довелось-таки им перестрелять друг друга… И все были недовольны им, толстый Зай Камахонький трепал отчёт, тыкал пальцем: "Это что? Не доучился, говоришь? Встать! В дорожную полицию! Инспектором!!! Марш!!!"

Рогозин пришел в себя, обливаясь холодным потом. Фу, дьявольщина. Посттравматический невроз. Откуда только Кубарю об этом известно? Всё завязано в этом гадком мире в узлы, ничего не развяжешь, остается только рубить. Он нащупал на стуле рядом шорты, достал зажигалку. Не курить, - в спальне и без того было нечем дышать. Но он еще не освоился как следует в своем "люксе" и не хотел шарить в поисках выключателя. Неверный свет бензинового пламени снова отозвался блиндажно-военной памятью, но Рогозин согнал воспоминание дрожью вдоль позвоночника и включил электрическое сияние. Постоял, подумал, и оставил только настольную лампу, очень красивую, на стильной ножке в виде нагой женщины. У этой новой Психеи были формы манекенщицы. Припомнилась Глория – сама по себе, и Глория-гурия. Одно за другое – лаборатория, а сначала – запертый институт. Словно он должен был увидеть это, изнанку, нутро "Авалона", что ли… Зачем? Рогозин отдавал себе отчет в сомнениях – а точно ли на отдых он сюда направлен. Да, всё верно, он не вполне здоров, нуждается в покое, в лечении и развлечении. И никто не давал ему задания… Может, это лишь привычный инспекторский зуд? Или – уже подползает змием безумие, маразм. В расцвете лет – он маразматик. Чокнутый с манией расследования. Проклятая дискета… Если бы под рукой был компьютер, Рогозин послал бы на фиг всякую порядочность и заглянул бы – что там? Однако в номере была только пишущая машинка. Тоже нелепый трофей, надо же – как нарочно... Рогозин подошел к столу и снял крышку. "Настрочите," – прозвучал в ушах подлый Кубарев фальцет. – "Будьте естественны, инспектор". Уж ему-то известно – нет занятия, более неестественного… А, к чёрту. Всех к дьяволовой матери. Рогозин решительно сел, заправил наспех одну из найденных в шкафу страниц – не до бумаги ему было, и поставил пальцы. И, едва он сделал это, как те скользнули сами собою: указательный левый – вниз, правый – вверх, потом – левый, опять правый - "Снег"... Снег хлестал по лицу...

- Молчать! – крикнул заранее кромешник, отворяя брезентовый клапан. – Выходи по одному!

Выползли мы наружу и обнаружили себя в глухой деревне. В одной из тех, коим назначалось в розовых державных мечтах стать вотчиною обновлённого ойлянского дворянства. Сами полусгнившие деревенские хибарки, где едва бы насчиталось с десяток старцев и старух, почти пропадали в тумане. Перед нами же красовался трёхэтажный краснокирпичный "замок", обиталище какого-то нового ойлянина, покинутое хозяином против воли. С избытком их было нынче – и неоплатных должников, и оступившихся на скользких державных паркетах, наконец, просто зарезанных дружками в каких-то гнусных расчетах… Нам зачитали приказ, из коего мы узнали, что назначены на разборку сего внушительного здания.

- Вот посмотришь, - пробурчал Гутан, - переморят они нас тут по одному.

Я покосился на него: узкие глаза сощурены, и не то кривит рот, не то ухмыляется.

На пятый день работ упал замертво Прищеп, подпольный эссеист. Куда его унесли и что сделали с телом, мы так и не узнали. После того кромешники стали погонять нас ещё свирепее. Не терпелось кому-то из их начальства присвоить себе выморочное наследие: картины, варяжскую сантехнику, мебель южных мастеров. Да и отечественный красный кирпич в дело пойдет, недаром паек урезали за каждую попорченную кирпичину. Выходило, в конце концов, что поднадзорным доставался только хлеб и кипяток. На таком рационе весьма скоро стали сдавать и мы с Гутаном. И оказаться бы ему пророком нашей погибели, когда б не прежний сторож усадьбы. То был кривоногий дед, до бровей заросший чёрной бородою, по имени Пров. Он называл исчезнувшего хозяина падлом и кровопийцей, а мы в его глазах были как бы ангелы справедливости, воплощение скорого и страшного суда. Посему он взял за обычай после отбоя приходить к грузовику, где все мы ночевали вповалку, и прикармливать тех, кто откликался, мёрзлой свеклой. Говорят, свекла весьма полезна для пищеваренья. Кромешников он не боялся, чихал он на них, - ведь у него была винтовка! Ну, подумаешь, - без зарядов: как будто у этих, - он тыкал чёрным пальцем в сторону гаража, где расположились надсмотрщики, - как будто ихние пулеметы заряжены! Мы давились свеклою и не возражали, - не было ни у кого охоты проверять боеспособность кромешников. Эти державные головорезы, точно, оставались здесь лишь для охраны награбленного. Вокруг деревни простирались безжизненные поля, а далее – лес. Дорогу через него сторожили посты, вооруженные на совесть. А удирать чащобой – дураков нет, про лес говорили с опаской все и всегда. Раньше, давным-давно, беды и мороки, случалось, даже выходили оттуда, разоряли поселения, но то было во времена незапамятные. С тех пор только и остался страх входить в лес, однако страх упорный, никем не опровергаемый. Пров сам же и рассказывал нам, какие жуткие созданья там водятся: хлоптуны, - раз в год одного человека уносят, а куда и что с ним делают – неведомо, а лиц не имеют, "бо продалися диаволу". Также - мавки бесспинные, "видом, как дети, но отнимают силу и дыхание", да и вообще, сам Старый Ный… при этих словах Пров скрещивал пальцы, отплёвывался и шипел какое-то заклинание. Эти его байки странным образом слились в моем воображении с авалонскими гуриями, но вообще же об Авалоне я вспоминал главным образом в силу сходства обстоятельств. Там у меня всё разбиралось, уничтожалось старое, дабы тут же обновиться. Здесь также уничтожаемое должно было обрести новую форму, однако по-прежнему жлобскую, низменную. Тяжкая и унылая работа иссушала, подкрепление, приносимое Провом, дозволяло разве что ноги волочить. Валясь на подстилку, успевал я только ощутить спрятанные в ней тетради, иногда просовывал руку в матрац, трогал бумагу, точно некий талисман, - и тут же забывался наглухо. Как-то Пров явился намного позже обычного, когда усталость уж почти пересилила голод и мы стали задремывать. По-прежнему места наши были у самого борта, потому я всё же расслышал тяжелые шаги и кряхтенье.

- Эй! – старец заскребся в бортовину. – Кто не спит, покажитеся!

Гутан дёрнул завязку. В светлой морозной ночи Пров без шапки стоял у грузовика, кривляясь и подмигивая.

- Ну? – спросил Гутан сердито. – Что так поздно?

Пров в ответ поманил нас рукою. Глазки у него так и горели. Полу ватника что-то оттопыривало. Уж не поллитра ли? Гутан, более не возражая, вылез наружу, я – следом.

Но то была не поллитра. Старик принес чугунок с углями и здоровенный кисет. С собою у него была и стопа каких-то бумажек.

- Покурить я принес! – сказал он, потирая корявые ладони. – Марфа, вишь, взбеленилась: нынче, кает, день чьего-то там усекновения, свеклу трогать не моги! Ну, так я вам табачку! У хозяина моего, у падлы, хор-рошее такое зелье в подвале хранилося! Как моя баба усекновение празднует, так я им пользуюсь.

- Ну да, - пробормотал Гутан, грея ладони над чугунком. – Дни же усекновения главы в ойлянском календаре часты… ну, давай, что там у тебя?

- А вот, а вот, - старик свернул самокрутку из грубого, с какими-то крошками, табака, и обратился ко мне, - счас и для тебя, сударь, сварганим. И себя… и себя не позабудем, вот так…

Я подумал: каково-то будет мне курить на пустой желудок… но, с другой стороны, хуже уж вряд ли станет. Затянулся неглубоко, но и о том пожалел: "падловский" табак был, видно, крепок – сразу же замутило и в ушах поплыл звон. Рот залился слюною. Я поглядел – как там Гутан. Товарищ мой также был ошеломлен табачком: сидел с раскрытым ртом, скосив глаза на тлеющий кончик самокрутки. После чего перевел дух, затянулся сызнова раз, другой, и вдруг сказал: "Ну-ка, Прове, про запас…" Пров захихикал, отсыпал в ладонь ему из кисета, дал бумажек. К глубокому моему изумлению, Гутан все это сунул в карман куртки и, дымя "козьей ножкой", вдруг поднялся и пошел куда-то мимо полуразобранного дома, прямиком в поля. Я не мог подняться ему вслед, даже если б и хотел: резь в желудке была такая, словно я проглотил ежа. Дед, должно быть, высыпал табак прямо на угли, потому что против воли я вдохнул дым еще и еще раз, сладковато-горький он был и утоляющий, наконец я это почувствовал. Стало возможным выпрямиться. Слюной я больше не истекал, - в горле лишь немного першило, - и теперь только заметил, во что Пров завернул курево.

- Вот так дела! Покажи…

- Э! Ты не разворачивай, чудак человек! На, цельный вот…

Он протянул мне листок, исписанный вкривь и вкось. "Месяць…", - разглядел я, поворачивая бумажку, - " плавал пьяным лебядём…"

- Это что?

- Это мы… балуемся, - прыснул старик. – Когда, знаешь, найдет чувство! Так бы вот про все это и написал! И пишу. У меня такого много. Я слыхал разговоры, - тут он понизил голос, - вы будто сами сочинять изволите… инда решил! Пожертвую частью, но пусть люди узнают, каков есть Пров Приспешников! Возьмите, а там в городе тисните в книгу али в газету какую. Только именем моим подпишите, не обманите старика…

Я смеялся. Оказывается, я смеялся давно и громко.

- Ох, дед… ох, - я поперхнулся. – Нет ли у тебя… глотнуть… насмешил, во рту вот даже пересохло…

- Нету, милок, - сокрушенно развел руками сей поэт-почвенник. – Да ты отдышись, пройдет. Что ж смеешься?

- Не над тобою, старче. Сам себе я смешон. Да ты знаешь ли, - я потряс у него под носом пачкою выхваченных бумажек, - знаешь ли, что ты натворил?

Он молчал. Я же, затягиваясь, с наслаждением расписал ему всю эту похабную процедуру: как, заметив у себя позывы к творчеству, обязан ты явиться в Кромешную Управу, в Приказ по делам Искусств, и заполнить анкеты за себя и всех родных до седьмого колена: не был ли, не состоял или, не приведи Бог, не участвовал ли в чем непотребном! Как затем пойдут твои бумаги по инстанциям, и ты вместе с ними, как затребуют у тебя расписание: о чем намерен написать, в прозе, либо же стихами, а если стихами, то в скольких строфах и каким размером, указать непременно. Затем придет, вещал я, черед неизбежных взяток: шоколадом (тут Пров переспросил: чего это?), деньгами, а для дам и кое-чем другим, впрочем, старче, нас это не касается, нам и без того довольно дерьма… Наконец, коли родился ты под счастливой звездою стихотворца или прозаика, получишь от державы на то разрешение. Но горе тебе, когда вздумаешь хоть на йоту от утвержденного плана творения отступить! Расследование! Позор! Лишение всех прав! Тюрьма, наконец!

- Ёлкин хрен! – пробормотал старец, отнимая у меня свою писанину. – Вот так дела! На сколько ж это я …

- От пяти до десяти лет, - небрежно сказал я, и тут в голову мне пришла чудная идея:

- А давай, дед, скурим всю эту твою литературу! Что нам, не под силу? Табак у твоего хозяина отличный, времени до утра много, а жрать завтра все равно не дадут! Идет?

- Не идет, - проворчал Пров угрюмо. То ли злился на меня, то ли подавлен был громадой своего невольного преступления. Забавный он был старикашка, ей-Богу! – Не дам я тебе больше курева, хватит с тебя. Лучше сам… а еще лучше – сожгу всё, вот!

И он ткнул мне под нос кукиш. Я опять-таки засмеялся.

- Ну, так и валяй отсюда! К Марфе своей, ха-ха-ха!

И я полез по бесконечным железным ступеням - до самой звезды МАИР, где ждала меня белая простыня и Лия…

***

- Тут вот они, да все сплять…

Сиплый голос, произносивший слова, был развязен. Но и дрожал. Я понял: тот, кто говорит, хочет сойти за своего, но при сем отчаянно трусит. Я открыл глаза.

Крик застрял у меня в глотке, горящей мучительной жаждой. Нечто мохнатое,вонючее, без лица, наклонилось надо мною. Будучи на грани помрачения, я все же распознал позади чудища кривоногую тень.

- Пров…

- Ну, что Пров, что Пров! – воскликнул поганый старикашка. – Ваша милость, господин хлоптун, ты не погляди, что он с виду того… Он, знаешь, работящий! Он тебе лучше пригодится…

Меня без лишних слов приподняли и потащили наружу. Понять, что происходит, никак не удавалось. Я трясся в ознобе, а между тем из грузовика вылез еще один, тоже весь заросший жутким волосом, и что-то прорычал. Хлоптун, волочивший меня, разжал лапы и рявкнул в ответ. Пров семенил возле, - подхватил, поставил на ноги и сию же минуту что-то очутилось в безвольной моей руке. Машинально я опустил это в разрез подкладки. Голова отчаянно кружилась, и я жадно глотал холодный воздух, пытаясь опомниться. Может, надо бежать? Наверняка… однако Пров крепко держал меня, а тут подоспел и третий хлоптун, пониже, и закричал, тыча пальцем в старика. Я как будто узнавал слова, но они были странно, не по-людски перепутаны и переставлены. Тот, что тащил меня, вдруг развернулся к Прову, а сторож присел, съёжился и толкнул меня вперед:

- Нет уж, нет уж, ваши милости, - запричитал он, - как было договорено! Берите, забирайте его, да с миром и ступайте, а мне нельзя, я кормилец!

Маленький хлоптун завертел головою и вдруг внятно послал старика куда подалее. Пров охнул, а меня мохнатый тут же съездил кулаком по уху и забросил себе на плечо. Что еще помню, помимо адского гула в голове, - так это круг света на плитах двора и раскоряченные чьи-то тела. Потом были какие-то мешки, тряска, холод, и я забылся снова.

- Да ты не рыпайся! – с досадой сказал кто-то невидимый. А я и не рыпался: на ногах устоять бы. – Лезь!

Скрипнули петли и мне пришлось, согнувшись в три погибели, спуститься по деревянной лестнице. В глаза ударил свет. Я зажмурился. Пахло керосином и – чтоб мне провалиться – картошкой. Жареной. С салом. Вытерпеть такое было невозможно: кажется, я застонал. А вокруг заржали.

Рядком сидели у стола здоровенные усатые и бородатые мужики в тулупах. Я обернулся: хлоптун выворачивал овчину шерстью вовнутрь. Поверх меховой шапки у него была личина, также меховая; оказалось, что под нею – вполне человечья, красная и распаренная рожа.

- Фух! – выдохнул он. – Ну, батька, работника я привез.

- Добро, добро, - проворчал "батька", жуя и запивая. – Ступай. Кто таков?

Сие уже относилось ко мне. Сглотнувши обильную слюну, я назвался.

- Ишь ты, - заметил батька. – Да как будто я о том спрашиваю! Мне с тобою водку не пить. Роду какого ты, происхождения?

- Из служилых людей, - угрюмо отвечал я.

- Это хорошо, - заметил разбойник. – Служил ты господам, нынче народу послужишь. Ты, часом, не лекарь?

- Нет.

- Это похуже. Мрет народец… м-да…тогда так: воду носить, дрова колоть, котлы драить… или, может, ты не сумеешь? Или, того хуже – откажешься?

- Сумею.

По всей видимости, отчаянный мой вид батьку не обманывал, и он просто издевался.

- Это хорошо, что ты не гордый, - сказал он, поглаживая усы. – У батьки Кудыгроба гордости на всех хватит.

Под охраной какого-то долговязого Антипа я вылез из погреба батьки, спустился в другой, но пахло там по-прежнему едой, и я думал уж, что этот кошмар не закончится вовеки. Здесь хозяйничал закопченный мужик. Антип помялся было у лестницы, но повар не обратил на него внимания. Он все на меня косился, а потом спросил необыкновенно язвительно:

- Откуда ж ты такой взялся?

- Не твое дело.

- Я вот те покажу, чье дело! – я и глазом не моргнул, как оказался притиснут к стене; повар вооружился самым большим из своих ножей, - А то я не знаю, зачем они в Ново-Кулаковку нынче ходили! Повара господского для батьки привезти, - прощай, значит, Сидор Карпович!

Он взмахнул ножом, и тут крышка погреба, на мое счастье, приподнялась. В щель просунулся Антип.

- Чуть не забыл: шмотки давай сюда. Батька велел изъятие произвести.

- Давай-давай, - шепотом проговорил повар и облизнул губы. Я, понимая, что спорить нечего, снял многострадальное пальто, надеясь, что батька на него не позарится. Раздеться пришлось до нижней рубахи. Относительно прочего Антип удовлетворился тем, что самолично вывернул карманы брюк и убедился, - ничего там нету. Выходя, ткнул повара промеж лопаток и засмеялся:

- А ты, Сидор Карпыч, не балуй. Какой, к … матери, это повар?

- Не повар? – крышка, однако, уже захлопнулась, и Сидор Карпыч уставился на меня. В отличие от хлоптунов и батькиных сотрапезников, был он отнюдь не могуч. В прежние времена я одолел бы его запросто, даже несмотря на кухонный нож. Впрочем, нож он уже отложил. – Тьфу, бес попутал. Прости, милок… Когда тут… Так ты правда не повар?

- Нет, - сказал я. – Я писатель.

- А нам-то что, - сказал Сидор. Дикое облегчение светилось в его глазках. – Хоть сам Господь Бог, лишь бы тут вот остаться! – и он стукнул черпаком по кастрюле. – Эх, славный батька Кудыгроб! Ну, работничек, иди поешь.

***

- Рассказывай, - Кудыгроб прижал локтем разложенные бумаги; чёрт его знает, кем он себя воображал в эту минуту.

- Позволь посмотреть.

- Своего добра не знаешь?

- Позволь посмотреть, - повторил я. Батька тогда нехотя подал листок. Я разглядел старческие каракули деда Прова. Стало быть, вот что он тогда мне сунул! А как пальто отобрал Антип, то теперь батька желает дознаться, что к чему.

- Это не моё, - сказал я честно.

- А то чьё же? Ты грамотный?

- Грамотный.

- Так какого хрена пререкаешься? Со святым Петром будешь лясы точить, вот как сейчас отправлю тебя к нему!

Я, признаюсь, почувствовал неприятную слабость. Затягивал время, перебирая листки, как вдруг из полутёмного угла весьма знакомый голос пророкотал:

- В самом деле, почитайте нам, любезный…

Я вытаращился на батькиного гостя, что твой филин: как бы нарочно удалившись от свечей, там сидел рогоносец Балур. Всё в том же зеленом плаще, с лютней на коленах. Глаза у него взблёскивали, точно у кота, тонкие губы подёргивались в усмешке.

Делать нечего: я стал разбирать слово за словом полуграмотные закорючки. Читал, не шибко вникая в суть, и голос свой слышал как бы издали:

У царя Гороха дочь

Ухитрилась занемочь:

Горе горькое, кручина!

Нужен девушке мужчина.

Отыскал Иван слабинку,

Чтоб проникнуть во дворец,

Спрятал в шапку-невидимку

Свой трепещущий конец.

Встал в окошке дурачина –

Погляди, каков мужчина…



Тут я остановился, не хватило дыхания. Рискнул поглядеть: у Кудыгроба усы топорщились, глаза вылезли из орбит… сию же минуту он захохотал и не мог остановиться довольно долго. Антип с тесаком наголо за моей спиною тоже прыскал, заслонясь рукавом. Балур один не смеялся, но изумление его было велико. Батька отдышался, теперь он был милостив:

- Иттить-растудыть… Кабы сразу… а то гневишь батьку почём зря… Бесстрашный ты мужик, гляжу! Да и пишешь ловко. Ну, добро. Ступай. Будет случай, еще позову, - и протянул мне дедкины листы.

Тогда я, стараясь глядеть орлом, попросил уж и карандаша – для продолжения занятий. Кудыгроб тут же стал сызнова наливаться кровью:

- Что?! Тут тебе не лавка, не канцелярия твоя поганая! Нужно тебе – отправляйся с молодцами моими, укради, с того и пользуйся! У нас так заведено. Да только поглядел бы я, как ты на дело-то пойдешь, сопля ты городская! Убирайся подобру-поздорову!

Я попятился, прижимая к животу бумагу. Тут Балур снова подал голос:

- Позволь ему остаться, Степаныч. Я бы выпил… с господином сочинителем.

Кудыгроб оглянулся на барда, глотнул воздуху, но проворчал только:

- Сам тогда ему наливай.

- Когда ты позволишь… Присаживайтесь, сударь. Торопиться вам некуда.

Он и вправду налил себе и мне – да не батькиной самогонки, а "Белую Лошадь", - надо понимать, из собственных запасов. Я отпил лишь глоток неразбавленного питья, а Балур свою порцию пропустил разом, перекинул ремень через плечо и ударил в струны. То были старые добрые песни: "Да, я волк, но рождён крылатым…", и "По чёрному полю…", и "Там лишь я да брат мой – меч…" Я уж и заслушался. Просто удивительно, что так сочиняет – а ведь позёр, и всякого почитает на три головы ниже своей персоны…

- Волк! – расчувствовавшись, батька стукнул по плечу угрюмого сотника Мотыгу, делившего с ними ужин. – Но и сокол при том! Воистину! Оставайся у нас, Волче, батька слов на ветер не бросает! Вот, Мотыгу разжалую – куда ему так! – При сём Мотыга зыркнул на батьку, потом на певца. – А ты будешь мне хлопцев на бой подымать. Тулуп подарю, саблю в золочёных ножнах. А?

- Благодарю, - глухо, с чувством, сказал Балур, - однако у Крылатого Волка своя дорога. Мы с Хельгой, - тут он погладил двенадцатижильную свою "жёнку"; в том тоже была его игра, - мы побудем здесь, покуда стоит луна. А после – не взыщи… Но душой я ваш, и песни мои – тоже.

Тут он снова рванул струны, но на сей раз запел такое, от чего у меня аж скулы свело: "… добрый нож припасен про вражее брюхо, нынче пир на славу у смерти-старухи!" При этом смотрел на меня в упор, а, закончивши, воскликнул:

- Так вот, сударь! Народная душа такова, на крови и грязи замешана, а вы превращаете ее в некую куртуазную субстанцию! Сами нежитесь в постели с раскормленной дамочкой, так полагаете и мужиков, этих священных мстителей за поруганное от века, – подобными себе?! Не доросли, сударь, - и он схватил дедкины вирши с намерением порвать. Я едва успел перенять его руку.

- Тебе что за дело? – я прижимал кисть барда к столу и совершенно забыл, где я и кто я нынче. Мы были один на один. – Нравственность народная его заботит, помилуйте! Да коли стоит у тебя, господин бард, не туда, так и нечего… Поёшь, ну и пой себе…

При этом я отпустил его – и напрасно. Балур вскочил спущенной тетивой, выплеснул мне в лицо недопитое из моего стакана и прошипел:

- Вы, сударь… У Крылатого Волка есть только честь и лютня! Вы оскорбили меня дважды…

- Дуэль? – сказал я утираясь. Балур хрипло вздохнул: он-то был дворянишко пожиже даже нашего Огюста, - "князь верстового столба", а мой дед пахал и сеял, как положено честному человеку. Так что благородного поединка не получалось. Вне себя, бард опрокинул подсвечник, и тут вмешался батька.

-Тихо,тихо,тихо! – вскричал Кудыгроб. – Ты, Волче, хочешь моему кухонному скулу своротить? Не возражаю. Только уж без господских этих штучек! Кулаки, чай, всегда при тебе?

Балур только пошевелил пальцами, примеряясь к удару.

- Ну, так и давай, - благосклонно кивнул батька. – Десять против одного, сынок, что ты сего молодчика уделаешь. Батька за тебя! А ты, Мотыга?

Что там отвечал сотник – я не слыхал. Балур был закалён в кабацких драках. Вполне возможно, при нём был нож. Мне оставался только первый удар, и я им воспользовался. Толчком в живот я вышиб из певца дух и, покуда Балур хрипел и шарил по полу, постарался нанести еще два-три чувствительных удара. Но сего мастодонта вывести из строя было куда как непросто. Сообразив, что вмиг ему не подняться, бард выпростал ручищи и поймал мою ногу. Я упал на него, и тут Балур принялся мять и давить меня. Я же все усилия сосредоточил на том, чтобы расправить пальцы одной руки и тогда уж что было сил вцепился в лицо противника. Я знал, что причиняю ему сильную боль, он слабел, вот уж тело стало заваливаться на бок, оставалось последнее – перехватить горло… Балур всё же пытался притянуть меня к себе, я приподнялся, стараясь довершить дело толчком своего веса, и тут чёртов бард полоснул-таки ножом. Удар пришёлся в бедро, и я, хоть и успел опуститься на врага, однако не вложил в толчок полной силы. Всё тело моё свело судорогой, но и Балур обмяк – слава Богу, иначе мгновения хватило бы, чтоб выпустить мне кишки. Я сполз с него, зажимая рану. Кровь лилась между пальцев, я поднял голову и увидал, что Антип, приоткрывши рот, таращится на мои руки.

- Что? – выдохнул я. – Подай что-нибудь, стоишь, как…

Антип перевёл взгляд с меня на батьку.

- Подай, - спокойно сказал батька. – Пояс, что ли. А не то полотенце.

Пояса Антип пожалел. Я перетянул ногу крестьянским полотенцем с петухами. На счастье, рука изменила Балуру, нож ударил косо, по внешней стороне. Но теперь меня била дрожь. Балура подняли, посадили под стену, давали нюхать палёную шерсть. Он очнулся и ловил ртом воздух, точно пытался выговорить что-то. Я отвернулся.

- Дозволь идти теперь, Кудыгроб? – сказал я, переведя дух. – Больно твой гость…

- А ты не суди, не суди, - проворчал батька. - Жив остался – и ладно.



***

… Я поскреб пером: на дне жестянки было сухо. От чадного тусклого света коптилки воспалились глаза. Дико, ей-же-ей, это было, - листами, то бишь, почвою Авалону служили теперь не благородные белые тетради из Магарычева фолианта, а похабная и малограмотная писанина деда Прова. Ох, с каким же наслаждением я поверх нее вписывал дев-гурий, нелепые картины рая, доступного вдруг на грешной земле и прочее, что столь долго накипало. Меня не остановило даже чрезвычайное батькино самообеспечение. Конечно, на дело с хлоптунами я не пошел. Благо, в изобилии имелись на кухне перья, бараний жир и сажа. Мыслил я поначалу изготовить себе настоящие чернила из дубовых орешков, однако припомнил, что для этого необходимы не то квасцы, не то купорос железный, да и о самих этих орешках представление было весьма смутное. Я довольствовался смесью сажи, сосновой смолы и воды. Обрезки жира потихоньку перетапливал и жег в коптилке. Так и существовал: днем – в качестве кухонного работника, по ночам же имел возможность становиться самим собой. Точно некий оборотень. И за то батьке спасибо, что оставил в покое. Ума не приложу, как бы я вывертывался, вздумай Кудыгроб призвать меня в качестве певца на пиру. Однако у батьки был забот полон рот. Я ошибался, по-видимому, принимая его за главаря заурядной лесной шайки. Сие новое казачество находилось в весьма сложных связях не только промеж отдельными бандами, но также и с "законным" крестьянством. То, что я считал грабежом стариков и старух, было на самом деле чем-то вроде походов на склады. Из разговоров я уразумел: батькины молодцы по весне копали, сажали и сеяли, летом обрабатывали огороды, осенью же пожинали плоды. И то сказать, как могли иначе выживать в деревнях немощные дедки да бабки? Существовало нечто вроде расписания, а если кто из ребят чем стронним поживится, - так что ж? Было бы прочим не во вред, на такое батька смотрел сквозь пальцы. Когда же усматривался ущерб общему делу, Кудыгроб расправлялся быстро и жестоко: голову долой. Такая участь ждала и кромешников, их лесные люди ненавидели особо, - прежде всего за отсутствие огнестрельного оружия. Прирезать их считалось делом чести, было военной необходимостью, с них снимали затем все, вплоть до подштанников, однако же главной добычи, желанных пулеметов, гранат и прочего, получить ни разу не удавалось. Держава вооружала только дорожные посты, - а на них с шашками да вилами не выйдешь. Кудыгроб это понимал, оттого беспрестанно посылал хлоптунов по округе сверх продовольственных походов: авось да повезет, авось да найдется у какого-нибудь взводного хоть пара боевых патронов! С миру по нитке – голому рубаха, а мир велик… Награбленное, - то, что не годилось в пищу, складывалось в особую "батькину комору", и там, я думаю, можно было найти немало удивительного. Сам батька носил трофейный кромешницкий мундир с пришитой к рукаву зеленой лентой, и в голову мою время от времени закрадывался вопрос: чем бы занялся этот деловитый разбойник, получи он в распоряжение достаточное количество оружия? Впрочем, всерьез я об этом не задумывался. Держава вполне успешно препятствовала покамест исполнению заветных батькиных желаний. С меня же было довольно пищи, крова над головою и относительной свободы.

Я еще раз поскреб пером, - нет, на сегодня придется покинуть Авалон. Задул коптилку, и тотчас же вернулись кухонные запахи и привычные звуки: где-то шуршала мышь, нервический повар Сидор Карпыч, как водится, взвизгивал во сне и дышал перегаром. От углей в печи падал на всё красноватый дрожащий свет. Я тихонько пролез мимо Сидора, взобрался по лесенке и с наслаждением высунулся в сладкий морозный воздух. Промыв легкие и остудив голову, выбрался наружу и по памяти захромал к ближайшим кустам. Мало приятного – справлять нужду на морозе, оттого я торопился привести одёжу в порядок, и не слышал вроде бы ничего, кроме обычных ночных шорохов в лесу. Тем сильнее было изумление, даже страх, когда из тьмы вдруг кто-то произнес мое имя.

- А?! Что?! Кто тут?!

- У-у, тише, болван! Своих не признаешь?

- Кто? Ни черта ж не видно…

- Еще бы… - в кустах послышалась возня, я отступил назад. – Чуть-чуть меня не обмочил, сукин ты сын…

- Гутан…

- Слуга покорный… - я всё не верил, но это сам Гутан Оран вылез ко мне.

- Но как ты меня признал?

- Да как! Поживешь неделю в лесу, тоже, небось, нюх станет, как у волка. А от тебя здешней столовкой за версту разит.

- О черт! Неделю? Да как же ты?

- И не спрашивай. Всё этот Пров… да ты штаны-то застегни!

- Уж застегнул, не беспокойся. Ты что же тогда, сбежать надумал?

Гутан махнул рукой.

- Надумал… Ты ж не забыл его табачок?

- Еще бы… да ведь я уж после догадался: Cannabis indica5, ну и дед!

- Ты после, а я сразу. И так подумал: а чего это я тут сижу? Одолжился у старца, да и рванул, куда глаза глядят. Очухался один в лесу, насилу выбрался. Думаю, на стройку не вернусь, дудки, а вот про своих узнать бы не худо. Тем более, что пусто как-то, ни грузовика, ни людей…

Гутан умолк. Я сообразил, что он, вероятно, голоден. Я еще не забыл, как сам чуть не окочурился, обоняя батькин обед.

- Пойдем, - сказал я. – А то уж ко мне принюхиваешься, еще сожрешь.

- Нет, - ответил Гутан, помедлив. – С тобою не пойду. Принеси сюда… только так, чтоб твой Сидор не увидал.

- Ты, гляжу, всех нас тут знаешь.

- А как же. Который день брожу вокруг да около, только и успеваю, что от батькиных молодцов прятаться.Так принесешь?

- Принесу сей же час. Сидор дрыхнет без задних ног, видит все тот же сон: как батька велит ему башку срубить за волос в супе. Обрился сам наголо и меня нудит…

- Слушай, - сказал Гутан с мукой в голосе, - пожрать чего-нибудь…

- И вообще, сделай вид, что меня знать не знаешь, - Гутан прожевал колбаску и утерся. – Ох, хорошо! До утра теперь не загнусь. Я намерен у твоего батьки зиму переждать, да вот ты тёплое местечко занял.

- И что же? Кудыгроб ведь нахлебников не держит.

- Сам знаю. Буду с молодцами его ходить.

- Ты?!

- Я. Мужик я здоровый, а высшая школа на лбу не писана. Не то что у тебя.

- Помилуй, Гутан! Да ведь они разбойники!

- Не до чистоплюйства мне нынче, брат, - проворчал Гутан, зачем-то наклоняясь в темноте, словно не желая смотреть мне в глаза. – Да и никому, и тебе в том числе… Просто ты везунчик, Фортунин сынок, а я – дикий скиф. Ну, на том и порешим: явлюсь я завтра к батьке, а ты смотри: ни гугу!

Наутро Сидор наладился было доискиваться насчет пропавших колбасок, но я выбрал и отложил под руку самое суковатое полено, и он умолк. Как великий нытик и трус, обмирал он от всякого мало-мальски решительного действия. Крайнее отчаяние заставило его при знакомстве угрожать мне ножом, но с тех пор был он тише воды и ниже травы и особо не докучал. Я, как можно незаметнее, приглядывался и прислушивался. Однако же минул обед, и лишь ближе к ужину в погреб спустился Олёха, кривоносый и рыжий хлоптун. За ним, зыркая по сторонам вполне по-свойски, пролез Гутан. Олёха прикрикнул на Сидора и воспользовался случаем еще разок подкрепиться. Я же, оттирая котел, поглядывал на них искоса и думал о том, что сродни Фортуне из нас двоих скорее Гутан. Он запросто о чём-то разговаривал с Олёхой, а меня вот мутило при одном взгляде на эту кривую рожу. И ничего поделать с собою я не мог. Черт его знает, как Гутану это удавалось, - везде он приходился к месту. Мне же надо было всякую минуту быть начеку. После достопамятной драки с Балуром меня разве что перестали задевать зря. В лесу правил страх, и тут батька был вне соперничества… В тот день не вышло перемолвиться с Гутаном хотя бы словом – с тем большим жаром я засел вечером в свой угол, и окунулся в свою блажь, в чистую, жутковатую прохладу Авалона.

***



Со стороны выглядело всё как будто невинно: ну, сидят мужики у костерочка, поллитра на двоих… Но я с трудом удерживался, чтоб не оглядываться ежеминутно.

- Ну, прямо изъерзался весь! Ты что, замёрз?

- Не то… А ну, как принесёт кого-нибудь нелёгкая?

- Никого не принесёт. И вообще, тебе-то что?

- Мне как раз ничто. А вот коли тебя увидят…

- Клал я на них, - фыркнул Гутан. – Я у батьки лучший боевик, так что…

Он оборвал фразу, прислушался. Потом потянул носом:

- Морозец-то крепчает… Хлебни-ка.

В штофе оставалось ещё на глоток-два. Я отказался. Гутан пожал плечом и опрокинул в глотку свекольное пойло.

- Эх, - он утёрся, - одичал я тоже… Ладно, год уж на переломе, до весны продержимся.

- А там? Сбежать надеешься?

- Весной, брат, нас ждут большие дела, поглядим тогда…

- Всё-таки думаешь, что… Но почему непременно весною, Гутан?

- По весне кровь гуляет – это раз. Второе, и главное – дороги просохнут. Не позже мая, помяни мое слово. За зиму доктор Убещуров всех как раз до нужного градуса доведет, - друг мой пошевелил веткою костер, щурясь на искры. – Тогда и начнется.

- Черт! И ничего же нельзя поделать!

- Мы уж с тобой все сделали, что могли. Другим, считай, так не повезло.

- Ты это считаешь везеньем? Батьку, хлоптунов?

- Хлоптуны хоть делом заняты, - проговорил Гутан. Огонь точно приворожил его. – Не то, что наши пердуны в городе. Мечутся там сейчас, как крысы. Горькую пьют, - пир во время чумы, тьфу! А проспятся – начинают лазеечки себе искать, щелочки, - он оборотился ко мне, пламя плясало на рыжей бороде. – Ан нету лазеечек! Сам ведь знаешь, нашему брату даже за кордон нельзя. Никому нет охоты с державой связываться, особливо, когда она – как пороховая бочка. Там ойлянин – все равно, что чумной. Высылают назад, да еще и рожу скорбную вслед состроят. Так что, хочешь не хочешь, надо в родной земле как-то обустраиваться, чтобы не свезло тебя, когда все в тартарары покатится. Эх, пулемет бы мне!

- И что?

- Да ничто! – Гутан пнул выпавшую из костра головешку. – К тому же, нету у меня пулемета.

- Ты, прямо как Кудыгроб. Сей тоже озабочен, где б ему арсенал пополнить.

- И дельно, скажу тебе, озабочен. Это ты один такой пацифист, тошно даже…

- Заткнись! Ты шуточки сочинял, студенток восхищал в университете, когда я этого оружия навидался…

- У Славича-то? Бомбочек его самодельных? Не смеши! Мыльный он пузырь, твой Маргелин, трепло и шут.

- Страшный шут, Гутан. По мне, так он и Убещурова за пояс заткнет…

- А, ладно, - Оран отмахнулся. – Все равно, Славичу теперь конец. И ему, и многим. А эти вот, - он кивнул в сторону лагерной поляны, - эти, пожалуй, выживут. Больно крепко за землю держатся.

- Гляжу, ты почвенником стал.

- Станешь… поневоле. Да в том и правда нынче. О, забыл же я!

Он принялся охлопывать себя, залез за пазуху, извлек пригоршню тонких свечей… и мое вечное перо! Я лишился слова от изумления.

- Откуда, Гутан?

- Да все оттуда же, - он ухмыльнулся, показав в лице нечто прежнее, от Гутана-весельчака. – В Ново-Кулаковку вчера наведались. Зашли к деду Прову. Ох, и позеленел же он!

- Напрасно ты. А ну, как он сболтнул бы?

- О чем? Я ж личины так и не снял. Только в углу прижал его: мол, знаю, штучка у тебя заморская есть, отдавай! И свечи от икон заодно упер.

- Гутан!

- Да ты, никак, святошею стал?

- Вздор! Да ведь иконы-то бабкины, её за что обижать!

- Да, бабка Марфа… усекновение главы, помнишь? Только где ж бы я для тебя еще свечей раздобыл? При твоей коптилке и глаз лишиться недолго.

- Верно. Должник я твой, Гутан… И перо вот, - я развинтил ручку и огорчился, увидев, что капсула пуста. Проклятый старец, должно, все чернила извел на свою похабщину. Гутан присвистнул:

- Зря, выходит, старался. Ничто, ты ведь у нас нынче сам чернильных дел мастер. Обойдешься?

- Обойдусь. За свечи спасибо, они нужнее.

- Значит, все-таки пишешь?

- Пишу. Бумага, кстати, тоже дедова. Это он, видать, в возмещение мне её передал. Мою, полагаю, прибрал. Рачительный, однако!

- Прохиндей. Да, ну его к бесу. Послушай, не покажешь ли?

Я взглянул ему в лицо. Глаза у Гутана светились. Видел бы его сейчас Кудыгроб…

- Нет, Гутан. Не покажу. Куски только… и сам еще не знаю. После, если совладаю со всем, что заварил...

- Ну, заварил-то всё Огрызков!

- Я не о том. Понимаешь, ведь тот… у меня… там один… Как-то уж всё складывается… не случайно…

Гутан хмыкнул и покачал головою.

- Ладно, молчи уж. Сочинитель! Как закончишь, покажи. Но чтоб уж непременно, и мне – первому.

- Договорились. Если жив буду…

- Будешь! С чего бы тебе не быть живу? Ты что, гений? Тайная надежда нации? Спокойно, спокойно! Забыл, что я дикарь? Я тебя в два счета скручу. Однако, всерьез скажу: старайся, чтобы поменьше тебя за этим занятием видели. Народ простой, проще некуда, а час неровен… Словом, на рожон не лезь.

И, как бы в подтверждение его слов, на поляне метнулся свет. Противным голосом кто-то, кажется, Антип-долговязый, выкрикнул: "Кухонный! Ты куды, мать твою, подевался?!"

- Батька ждеть, так и растак, - прошипел Антип, толкая меня в спину, - а его, вишь, иде-то носить! Счас велит тебе башку рубить, так я с удовольствием.

- Заткнись, дурень, - огрызнулся я. Антип, знакомый с моим приемом "вырви глаз", препирался больше для виду. Ему до смерти хотелось узнать, зачем батьке понадобился единственный на всю банду грамотей (для поварских нужд призывался все-таки Сидор). Я и не сомневался, что он снаружи приникнет к крышке в надежде выслушать поболее.

У батьки прямо на земляном полу простёрся какой-то длинноволосый человек. Лежал он ничком, одетый возмутительно легко для нынешней суровой погоды, и хлоптун Варава зачем-то обрезал воротник его грязной рубахи.

- Во, - сказал Варава. – Не сбрехал, однако.

Он вытащил из распоротого воротника тонкую, скатанную полоску бумаги. Передал батьке, а Кудыгроб, повертевши ее важно, подманил меня пальцем и буркнул: "Читай!".

- Его благородию атаману Столичного казачьего округа господину Михайле Кудыгробу, - прочел я, изумляясь как слогу послания, так и диковинным регалиям батьки. – Настоящим довожу до Вашего сведения, что… что вопрос о приобретении для Ваших отрядов необходимого вооружения получил благоприятное разрешение… Предлагаю прислать с подателем сего уполномоченного представителя для ведения переговоров и получения товара. Остаюсь в надежде быть полезным Вашему благородию, - тут я запнулся надолго, так что батьке пришлось вывести меня из оцепенения нетерпеливым понуканьем.

- Что застрял? Али не разумеешь? Кем подписано?

- Маргелин Славич, - севшим голосом закончил я. Тут лежащий вдруг застонал, точно имя Славича оказало на него гальваническое воздействие.

- Эх, не подвел Волк! – батька потер руки и хитро поглядел на меня. – Обещал, вот – сдержал слово. Только что ж у этого Маргарина нарочным такой доходяга? Варава, водки ему дай, что ли, как бы не окочурился. Назад же ещё пойдёт.

Посланец Маргелина застонал громче. Варава приподнял его, точно перышко, влил в рот крепчайшей батькиной самогонки и отпустил, довольный результатом. Посланец, корчась, приподнялся, глаза его открылись, и тут взгляды наши встретились.

Я признал его; он и два года тому назад был такой же: чёрные круги под глазами, серая кожа отвисла на острых скулах. Феофан Косичкин, Фанёк-скелет, неизлечимо больной и потому невероятно удачливый. Смерти он не боялся, а она, как на грех, от него всё ускользала. Фанёк впадал в отчаяние, ибо жаждал окончить жизнь "в деле", и не было такого, чего бы он не сделал для Маргелина, надеясь на славный конец. Теперь, очевидно, конец этот был близок. Фанёк вперил в меня тускнеющие зеницы и вдруг прошептал, осклабясь: "Друг милый…"

Батька кинул на меня быстрый взгляд. Фанька же понесло:

- Какими судьбами, - бормотал он, уставясь на меня, точно пёс на хозяина, - Боже мой, ты… я так счастлив, я уж думал… вокруг одни эти рожи… куда он меня послал?..

- К нам, Фанёк, - сказал я, более не таясь. Уж кем-кем, а идиотом батька не был. – будь уверен, тут ждут не дождутся, чтобы ты их к Маргелину привел.

- Да, да… Я приведу… мне бы только отлежаться немного. Я обязательно должен вернуться, понимаешь, - тут он сызнова закатил глаза, однако продолжал дышать и не похоже было, чтобы он скончался тотчас же.

Батька вылез из-за стола, подошел к нам и с минуту тяжело смотрел мне в лицо. Какие-то соображения взвешивались в его голове, и вот он изрек:

- Варава, кликни Олёху. Ты, - он обернулся ко мне, - отвечай: он не заразен ли?

- Нет, - сказал я. – Он уж давно болен, так что удивляюсь, что и до сего дня дожил.

- Вот именно, - подытожил батька. – Гляжу, вы давние знакомцы. Чудны дела, однако! Поможешь его оттащить в незанятый погреб. Очухается – пойдешь с ним. Не очухается – сам отправишься заместо этого… как его… уполномоченного, - и добавил язвительно, - чтобы нам, деревенщинам, перед благородным господином Маргарином не осрамиться!

Страх как не хотелось мне провести остаток дня и ночь у постели отходящего, однако же приказ батьки обсуждению не подлежал. Я еще не успел вполне осознать, что такое – отправиться "уполномоченным" Кудыгроба к Маргелину, и больше жаждал понять, с какой вдруг стати он обратил внимание на банды хлоптунов. Фанёк говорил с трудом, поминутно синел и задыхался, - не хотел бы я сам так умирать.

- Маргелин теперь сила, - шептал он. – Обещал меня вылечить…

- Как? – от Фаньковой болезни, насколько я знал, средство было одно – могила, он же "дитя Большого Взрыва", - когда что-то там лет тридцать назад испортилось в сложной системе МАИРа; выжгла тогда Звезда Благоденствия целую губернию, породила тьму детишек-уродцев, обреченных медленному умиранию. - Врал он тебе, сволочь.

- Нет… не врал, клянусь, истинно… показал скляночку… Я ведь уж чуть не умер, - Фанёк всхлипнул, - а он мне из той скляночки велел сделать укол… Веришь, я тут же на ноги встал, и сюда вот дошёл. Маргелин обещал, как вернусь, окончательно меня поправить… так что мне теперь умирать не нужно…

Мне хотелось сказать: "Умирай-ка ты, Фанёк, мы тебе ещё позавидуем", но уж больно это было мрачно, и я спросил:

- Ну, добро. Где ж он это все достаёт: лекарства чудодейные, оружие?

- Ох, не знаю… разное говорят… пустырь помнишь?

- Где в прошлом веке бассейн был?

Фанёк кивнул.

- Там… говорят, не то склады какие-то… Маргелин прибрал… не то привозят ему туда… паук он, Славич, благодетель мой, он всегда такой был, а теперь еще больше, но я ему верю… он сказал – вернешься, вылечу. Новый Мир, говорит, увидишь, Фанечка… - Косичкин тут прослезился, слабый шепот его пресёкся, и я опустил глаза, неприятно смущенный. Когда же поднял голову, то оказалось, что разговаривать мне уж не с кем. Фанёк испустил дух со словами надежды, и снова шевельнулась во мне ужасная мысль о зависти к мертвым.

Олёха наточил для меня злодейский нож и отдал, замахнувшись, как бы невзначай. Я и бровью не повёл. Однако оказалось почти невозможно бриться ножом, подобно похвалыжному герою Муромцу. Порезав скулу и едва не отхвативши кусочек носа, я призадумался. Тут в землянку ввалился Гутан.

- Скребешься? Давай, давай! Эмиссар хренов! – впрочем, сие сказано было без злобы. Я уныло послал его подальше и приладился было сызнова сражаться с бородою, однако друг мой вынул из недр тулупа нечто, сверкающее отделкою, изящное и явно нездешнего происхождения. Я так и ахнул: варяжский бритвенный станок – от лучшего производителя, о двух диковинных плавающих лезвиях и тэ. дэ!

- Где взял?

- Где ж еще, - у батьки в коморе! Велено тебе передать. Очень наш батька озабочен этим твоим посольством к Маргелину.

Я уловил особую нотку в тоне Гутана. Осуждать меня за готовность смыться отсюда он бы не стал, пожалуй. Однако же презирал и самого Маргелина, и темные его делишки.

- Ну знаешь, - я взял станок и с благодарностью ощутил восхитительно мягкое прикосновенье северной стали, - ведь уж все как будто переговорено… мне главное, - выбраться из лесу. Не желаю я, друже, спасаться вместе с батькой, как бы он меня прежде спасения на что другое не употребил.

- Он уж тебя употребил, - Гутан уселся на чурбак и расстенул тулуп. – Пойми, чудило, он таков – всякого выжмет, от него не уйти, раз уж попал в лапы. Умный бы человек сам его на своё благо постарался употребить…

- Как ты, например.

- Обо мне покамест речи нет, - лукаво отвечал Гутан. – Да ты не беспокойся, я тебе моралей читать не стану. Мне, коли хочешь знать, даже выгодно, чтобы сим дубинам войны народной в руки дать кое-что покрепче дедовских вил. Старый прием: пожар надобно гасить пожаром.

- Смотри, Гутан! Как бы из огня да не в полымя!

- О том пока речи нет, - повторил он, уж серьезно. – Да ты поспешай, однако, - вот дьявол, поднабрался тут ихних словечек! Шевелись, батька ведь меня не просто так до тебя послал, а вроде как почетным караулом. Нынче я к его особе порученцем приставлен.

- Карьерист! Ишь ты… послушай, а что, не было ли у батьки в коморе и пенки?

- Тебе к меду подай и ложку! – фыркнул Гутан. – Может, еще одеколону захотел?

Кудыгроб обошёл меня со вех сторон, подергал рукава специально подобранной формы, заглянул, ладно ли пришит подворотничок. Я старался не глядеть на свирепую, с черными усищами торчком, красную рожу батьки, иначе не сдержать бы мне дурацкого смеху.

- Хорош! – выдохнул он наконец. – Всё ж из вас, жаб городских, можно человека сделать. Грудь вот так, вперёд, да пузо подтяни, - он ткнул меня кулаком над ремнём. – Ведь как сына отряжаю!Вся надежда на тебя, сволоча. Разве ж этих дубин пошлешь? Промеж трёх слов дважды матюгнутся, матерь ихнюю так! – и глянул на меня жутко сощуренным глазом. Я проникновенно молчал. Батька отвернулся, шагнул к столу. – Так. Добро. Про замухрышку своего господин Славич пусть беспокоиться не изволит, схоронили его по-людски, больше ничего человеку и не надобно… Сроку тебе на всё даю четыре недели. Ну, ступай с Богом, - он протянул вбок руку и щёлкнул пальцами. Откуда-то выступили вдруг Варава и Антип-долговязый. – А чтобы ты дурить не вздумал, мы на это время за дружком твоим присмотрим.

При этих словах хлоптуны подступили к стоявшему у стола Гутану. Гутан побледнел, но слова не произнес и с виду остался спокоен. Мне одному ясны были промелькнувшие в глазах недоумение, гнев, досада. Сам я был ошеломлён.

- Так-то! – изрёк батька. – Задумаешь Кудыгроба обвести, - мигом голубчика сего на две пяди укоротим, - и он провел ладонью по горлу. – Не с кем будет тебе тогда по ночам лясы точить, - и заржал, собою весьма довольный.

***

От Фанька мне было известно, что Маргелин принимает всё там же, на роскошной подпольной "явке", недалеко от пристаней. На губернской дороге, а затем на городской меня не покидало чувство тяжкой злобы из-за того, что был я опять посажен на цепь, в действиях своих связан, и в особенности злился я на Гутана, который возомнил себя стратегом и полез в самую пасть батьки. Однако, чем ближе к столичным заставам, тем сильнее мною завладевал трепет горожанина, возвращающегося в родную стихию. Патрули меня не смущали особо: никакой доктор Убещуров не в силах одолеть присущего ойлянину от роду раздолбайства. Окончательно я почувствовал себя человеком в припортовых закоулках. Толкнул дощатую дверь, сказал угрюмому типу в маринарке6 пароль, - все, как в глупые юные годы. Сырой коридорчик, полдесятка поворотов, сызнова дверь, уж стальная, с окошком. Опять пароль, отличный от первого (слава Богу, не перепутал!) – и я был впущен в "предбанник".

За дверью дежурил мордоворот в мундире старого образца – ни единой пуговицы, сплошь шнуровка. Я был обыскан с пристрастием. На столе выстроились три "пузыря" партизанской самогонки – всеобщее расчетное средство, а, возможно, лукавое подношение. К ним добавился хлоптуновский нож и "липа", состряпанная лесными умельцами на основе пропуска покойного Косичкина. Наконец, извлечена была пачка двусторонне исписанных листов. Я постарался ни единым движеньем не показать, что бумагою этой дорожу более, нежели прочим имуществом. С ребятами Маргелина шутки плохи. Но свыше сил моих было оставить уже написанные части "Авалона" в лесу. Добро, если бы только скурили мою книгу лесные люди…

- Ждать тут, - мордоворот собрал изъятое на поднос и скрылся за малиновой портьерой. Около пяти минут я томился один в казенной дежурке, сознавая отлично невозможность смыться.

- Прошу, - охранник отодвинул портьеру. – Господин Славич вскоре примет вас. Извольте подождать. Что угодно: кофе, коньяк, сигару?

Я поморщился. Впрочем, Маргелин всегда был кривляка.

- Закурю, пожалуй, - сказал я.

Морвенская "смуглая дева" возникла в его пальцах, точно по волшебству. Я вдохнул благородный дым.

- Еще что-нибудь? Почитать желаете?

Это уж слишком!

- "Розу мира", - язвительно сказал я. Охранник, не оборачиваясь, взял с полки книгу в тяжелом окладе. Разрази меня гром, то была-таки "Роза мира"!

О мордовороте я сию же минуту забыл, погрузившись во вдохновенный бред "Розы". Обожаю всякие страсти-мордасти. Что рядом с этой книгой сказки дедушки Прова! Чудная пища для романа: "Воспоминание о конце света", например! Либо: "Стать и быть человеком"… Я глотал текст и дым, отряхивал пепел и горько сожалел о том, что обобран до нитки, что не на чем записать увесистые, ртутно-сверкающие озарения.

- Пожалуйте! – я очнулся и увидел, что мордоворот отворил дверь в глубине помещения. Оттуда тускло сверкнула позолота, показался алый бархат мебелей. – Сигарку извольте оставить.

- Какие люди! – Маргелин раскрыл обьятья, однако с места не двинулся. Белозубый оскал, острые, отслеживающие всё глазки, - ничуть не изменился мой бывший идейный вождь. Разве что волос поубавилось. Изображая приветствие, он не только оглядел меня с головы до ног, но, клянусь, даже и принюхался: не пахнет ли от меня лесным житьем. Я благоухал "смуглой девой", а потому решил задних не пасти:

- Экономишь на сигарах, Маргелин? Поставщики подводят?

- Отнюдь, отнюдь. Но сам уж не курю, потому и дым вдыхать не собираюсь. Здоровье прежде всего!

- Да. Ты у нас великий здравоохранитель. Лизергиновый король, герцог подпольной водки, динамита и сигар. Хотя, ошибаюсь, - теперь товар твой покрепче.

- И покрепче тоже есть, - Маргелин младенчески усмехался. – А ты, гляжу, все так же языкат.

- Приходится.

- Удивляюсь я, - сказал Славич, выходя наконец из-за стола, - что за зигзаг судьбы привел ко мне именно тебя. Что у такого мягчайшего, в сущности, человека, у личности мелодраматической и лишь притворяющейся, согласно Брейду, героем, может быть общего с этими хлоптунами?

- А у тебя?

- Дела, милый. Товарно-денежные отношения. Все просто.

- Для тебя все просто. О совести при тебе упоминать, - что богохульствовать, однако не опасаешься ли и ты, Маргелин, моего батьки? Ишь, письмецо-то прислал подобострастное: "Его благородию…"

- Батьке твоему и благородия достаточно, - ледяным тоном отвечал Славич. – Не ему против меня идти, пусть доволен будет тем, что я ему даю.

- Но для чего даешь? Прости, Маргелин, я, видно, не гожусь в полпреды: очень уж меня сей вопрос занимает. Какого черта ты даешь батьке не спирт, не порошки от поноса, коли уж на то пошло, а именно пулемёты?

- Спирт он сам для себя гонит, - вполне всерьез ответил Маргелин. – Что же до пулеметов, то это лишь начало – так, пробный шар. – Ему доставляло удовольствие дразнить меня, потому он и вёл этот никчёмный разговор. Купец тот ещё! – Всему своя цена, за порошки от поноса не станет батька так платить.

- Да чем он тебе может заплатить, он же нищий на куче сокровищ! Чем – поношенной формою? Варяжскими лезвиями для бритья? Сколько ты ему собираешься дать оружия?

- Сколько? Это уж совсем другой разговор, - теперь только в чертах Маргелина проступил делец, всякое сладкое выражение с лица исчезло. – Столько, сколько ты сам сможешь взять.

- Я? Где?!

- Там, где оно никому не нужно. От тебя потребуются только старые навыки бомбиста, - он сызнова осклабился благожелательно, добрый дядя Маргелин. – Оплата, доставка, - не твоего ума дело, милый. Ты – мой работник, как и батька, как и многие другие. Маргелин и все-все-все!

Намек на детскую сказку был в его устах почти непристоен. Но я стерпел. Много дней я чувствовал себя, словно на тонком льду поверх немеряной воды, и плоские шуточки Славича едва ли добавляли абсурда к моему бытию. "Переговоры" явно близились к концу, Маргелин уже возился у потайного сейфа в книжном шкафу. Я же никак не мог отделаться от мысли, вернее, от воспоминаний о мысли, о намерении… Ведь я собирался просить Славича помочь мне удрать, я подлой работой на его торговлю хотел купить себе глоток настоящей свободы, где бы не пришлось выбирать меньшее из двух зол. Но я должен был иметь в виду Гутана и лихорадочно пытался сообразить, как бы мне всё-таки воспользоваться несомненным, колоссальным тайным могуществом Маргелина.

- Что я вижу? – Славич вдруг обернулся от сейфа. – Кем писано, я что-то не пойму? Неужто твоё? Эт-то любопытно… - и он принялся откладывать листок за листком из того, что принес ему охранник. – Это, милый мой… м-да… и что же, окончена вещь?

- Нет.

- Ах, какая разница! Нет, послушай, замечательно! Ты всегда любил такое: страхи, живопись чувств, я же вижу даже по обрывкам, это будет гениальная книга!

- Скорее, пожизненный срок в Тынде. Отдай ее мне, Маргелин.

- Отнюдь! Отдать такое сокровище, чтобы ты его где-нибудь потерял? Уверяю тебя, милый, в сейфе Славича твоим листам обеспечен покой и мир. Никто их не потревожит. Даже я…

Я стиснул зубы. И этот. Все. Каждый, кто хоть самую малость имеет власти, не желают, чтобы им служили по доброй воле.

- Правильно, Маргелин, - сказал я вслух, о чем думал. – Верно, старый козёл. Как иначе ты будешь уверен, что я от тебя не сбегу. Батька тоже мне не верит, и правильно, - ведь я не ваш. Мните себя князьями мира сего, души покупаете!

Маргелин пожал плечом.

- Да на что мне душа твоя, милый? – сказал он. – Руки-ноги мне твои нужны, даже не голова твоя, а уж тем более не чистое сердце! И книгу сию оставляю себе, поверь, из человеколюбия да из старой привязанности! Кстати, где начало?

- У Лии, - обреченно сказал я, сознавая, что запираться бесполезно. Маргелин мизинчиком шевельнет – и заветные тетради будут разысканы и доставлены ему в шкатулке палисандрового дерева. Он любит такие штучки. - Послушай, уж коли ради старой привязанности, - снеси то, что у тебя, ей. В "Оазис".

- "Оазис"! – мечтательно закатил глаза Маргелин. – Что, сей приют еще существует?

- Был, - отвечал я, чувствуя внезапный холодок. – А что…

- О, нет, нет. Кто ж посягнет на дом свиданий? В наши дни такое заведение всё одно, что мирная обитель. Ах, Лия, Лиечка! – он даже причмокнул и тут же опомнился, извлек из-под листов кусок прозрачной плёнки.

- Вот карта, - сказал он деловито. – Просмотри, выучи и сожги.

Я поглядел на изображенье. Да это, никак, старый пустырь. Косичкин что-то такое… впрочем, бредил, наверное…

- На пустыре? Но… откуда же там?

- О! – Маргелин воздел палец; сверкнуло толстое кольцо, уколола глаз брильянтовая запонка. – Пройдешь только до сих пор, - отполированным ногтем провел черту у дальнего конца развалин. – А там, - он вдруг хихикнул, - там уж сам увидишь. Говорить ничего не буду. Задача – погрузить добытое оружие на грузовики, они имеются там же… и подъехать как можно ближе к… словом, на месте ты сам поймешь. В нужный момент выпрыгиваешь из грузовика, ничего сверхсложного, не так ли? Сколько времени тебе батька отпустил?

- Четыре недели.

- Отлично. За два дни до истечения срока можешь возвращаться. Я сверхурочных работ не потребую. По выполнении задания надеюсь увидеть тебя тут. Возможно, поговорим… Денег не даю, они тебе не понадобятся, будешь там на полном пансионе, хе-хе… – И одной рукою постукивал по пленным главам "Авалона", другою же доставал леденец из бонбоньерки. Я заметил, что на крышечке красуется герб, такой же, как и на портьере. Княжеский герб, отнюдь не положенный выходцу из глухой деревни.

- Микита! – на зов явился мордоворот-дежурный. – Сего господина проводить к автомобилю и немедля доставить в пункт "Б". Проследить, чтобы сжег карту. Обыска на выходе не делать. Ну, желаю тебе удачи, друг!

И на прощанье чувствительно ткнул меня в спину.

Я ехал, зажатый между двоих молодцов Маргелина. Было уж шесть утра, я слышал, как на судах отбивали склянки, однако проклятый МАИР всё таращил на нас воспаленное недремлющее око. Хоть бы Солнце взошло поскорее! Я то и дело взглядывал на небо, покуда не подумал, что так, должно быть, ведут себя приговорённые к смерти. Тогда нарочно опустил голову, только что между колен не сунул. Машина остановилась, меня грубо турнули вон. "Карту сожги", - хрипло сказал охранник Микита, чиркнул зажигалкой. Целлулоид трещал, едкая вонь заставляла нас морщиться. В резком свете МАИРа я не мог сообразить, сколько мне идти до развалин. Бетонная стрела прыжковой вышки будто так и норовила воткнуться промеж глаз. Налетел злой предутренний ветер. Я взглянул через плечо. Охранники, дуя в кулаки, топтались у машины. Видимо, имели приказ проследить, прибуду ли я в этот самый пункт "Б". Маргелин, помнится, сказал: "сам увидишь", и вот я был на месте, но ничего особенного не видел. За промерзшим каменным парапетом стыла чаша бывшего бассейна. Я перегнулся, всматриваясь вниз: как будто там чернело отверстие, уводившее в подвалы. Лезть туда смертельно не хотелось. Я еще раз обернулся. Охранники стояли, положивши теперь руки на короткоствольные "Шершни". Уж это-то я разглядел как следует. Кое-как подтянулся, соскользнул на дно. Из чёрной дыры тянуло теплом, мне почудился какой-то медицинский запах – эфир? Я поглубже втянул зимний воздух и шагнул в проём. Довольно долго я просто стоял в темноте, проклиная Маргелина, то решаясь отступить, то малодушно замирая на месте. Потом вспомнил, что имею фонарик. Теперь уж не оставалось иного выхода, кроме как двигаться вперёд. Меня, как я полагал, должны были встретить какие-то уж совершенно законспирированные люди Маргелина, провести куда-то, очевидно, в тайные правительственные склады… Иного источника оружия я вообразить просто не мог. Это меня слегка раззадорило, знакомое смолоду идиотское желание хоть в малом досадить Любимому Правительству и Самому взыграло на дне души. Вокруг как бы посветлело, я не сразу и сообразил, что это – точно свет. Из-под выступов в верхней части гладких стен разливалось несильное свечение. Я погасил фонарик. В тишине я слышал только своё запалённое дыхание, - стало жутко, когда понял, что зашёл уж очень далеко, что вернуться невозможно… Затем, на грани слуха, тоненько зажужжало что-то. Звук приближался – надсадный, прерывистый, с привизгом. Я решил ждать. Клянусь Богом, я не сразу понял, что такое выдвинулось в двух вершках от полу. Сперва я подумал было – крыса, особая, о таких подвальных чудищах часто писали в наше скорбное время. Но – крыса с мотром? Ибо при ней, неведомо где, был мотор, и это он издавал жужжание. Оцепенев, я не двигался с места. Это остановилось у моих ног, и было – головою. Живая человеческая голова в ящичке на гусеничном ходу. Я разглядел, что она плешивая, с остатками чёрных волос, безбровая и безбородая. Тёмные глаза помаргивали. Взгляд ее был вполне осмысленный, более того – почти строгий. Как если б я опоздал на встречу.

- Оттуда? – спросила голова густым баритоном. Я не смог сдержать смешок.

- Оттуда… Маргелин послал…

- А что там? – спросила голова. Я подумал: она, то есть – он, видно, давно не был на поверхности. Да и понятно…

- Бардак, - ответил я. – Скоро война. Я за оружием пришёл…

- Оружие, - задумчиво проговорила голова. – Славно. Повстанцы?

- Да.

- Тебе туда, - неуловимое движение лицевых мускулов вполне заменяло ей жестикуляцию. Я ожидал, что ящичек развернётся, и голова проводит меня. Однако она проехала вперёд, в ту сторону, откуда я пришёл. Она уж почти скрывалась из виду. Я ухватился за стену. Ноги подкашивались.

- Постой! – закричал я. – Куда мне идти? Что делать?

В ответ долетел неприятный металлический смешок, наполовину с эхо: "Только не назад, друг мой, только не назад!" Я постоял ещё, сглатывая горькую слюну, и поплёлся по коридору, и никого не встретил более до тех пор, покуда не толкнул какую-то дверь с надписью "Высокое напряжение", и не выбрался снова на свежий, не по-зимнему согретый воздух.

Что я наделал, сказал он себе, и кинулся разбирать страницы. Зачем я снова это делаю, зачем так – про голых баб, про нелепые драки, про мертвый ночной свет над городами и весями? Кому это нужно, кроме меня – терапия… Он зажмурился – до того это было отвратительно, и хуже – он знал, что это всего лишь приступ, что отвращение пройдет и всё начнется сызнова, что он просто платит за очередную свободу… Он отбросил окурок, бумагу, встал из-за стола. Классическая аутомедикация требовала в таких случаях принять залпом спиртное, в дозе до двухсот граммов, и бар был полон. Назло выбору Рогозин классически исцеляться не стал, а просто пошёл в ванную.

Оттуда вернулся другим – твёрдым, искрящимся, как хрустальный сосуд, даже с капельками воды. Запретил себе проверять – не стеклянная ли это твердость, и, внушив организму здоровый аппетит, открыл дверцу холодильника.

В прихожей отворилась дверь. "Заходи!" – безлично крикнул Рогозин; ему было всё равно, с кем позавтракать. Гостем оказался Варас. Он вошёл легким шагом, не гремел сапогами, не растопыривался в проёме. За ухом у него торчал белый цветок.

- Проснулся, инспектор? – и голос тоже был свеж, не громовой рык, от которого стаканы вздрагивали. – А я за тобой.

- Опять на рыбалку?

- На рыбалку, - загадочно отвечал Варас, - суточную, или как захочешь. Вода на Озере нынче тёплая…

- На Озере?

- Ага. Ли дал джип, сказал – отвези инспектора. Так ты сам пойдешь, или тебя понести?

- Я и сам пойду. Отчего же нет? На Озеро…

Он не знал, что так может быть. Он не верил. Слишком много было прежде скомканных суток, вульгарных телесных неудобств, тяжелых снов и нелепой яви, - чтобы он мог поверить, будто есть Рай. Он привык к недостаче с детства, взамен сооружая свой собственный раёк, обретая мало-помалу и собственный адик на девять кругов. Всё это рассыпалось не так давно в настоящем аду войны. Может быть, я убит у моста, подумал кощунственно Рогозин, ступая из джипа в густую, по пояс, траву. А весь этот дурацкий зудящий промежуток, - возвращение, бесполезный сеанс "забывки", премия и продолжительный отпуск, - всё это какой-нибудь мгновенный бред, вот санитарка уже выдернула из вены ненужную капельницу и, стараясь не смотреть, закрыла остекленевшие глаза. Нет, тьфу-тьфу-тьфу, он даже обернулся налево, а слева, счастливо дыша мощной грудью, стоял Варас, несомненно живой. Воздаяние, Рай Земной, полнота бытия… И всё-таки Рогозин еще не доверял. Он нагнулся, приблизив лицо к траве, силясь в острых прикосновениях отыскать заданность, тошнотворное соответствие программе, настройку на его личное счастье. Не нашёл. Счастье было вокруг, ничье, и он мог упиваться им, сколько душе угодно. Впервые за много дней, - что там, за много лет покой был вне его. Уйди Рогозин – покой все равно оставался бы тут, и даже кое-что сохранилось бы внутри, исцеляя понемногу. Но уходить Рогозин раздумал. Он только наклонился еще ниже, снял белые туфли и забросил их в джип. И улыбнулся тому, что счастливой выглядит даже эта тупомордая машина – словно и она пребывает в своем Раю, довольная тем, что люди ее оставляют.

- А раньше что здесь было?

- Да ничего, - Варас стаскивал кольчужку, голос прозвучал глухо. – Болото. Зверюки такие водились – просто страсть… Мы тут часто бывали.

- Ты? С кем?

- Ну да… мы… - Варас не стал вдаваться в подробности, он просто зашагал вперед, волоча рубаху по кочкам. Колечки весело звякали. Немного погодя он остановился и разделся донага. Рогозин, идя за ним босиком, нисколько не удивился. Комаров вокруг не замечалось, а воздух омывал и освежал тело. Рогозин и сам почувствовал, до чего нелепа в этой свежести пропотевшая и прокуренная рубашка.

- Ну, ты устраивайся, где хочешь, - Варас показал на новенькие коттеджи, увитые зеленью. – А я – вон там, к воде поближе.

И пошёл по песчаной дорожке, антично могучий. Рогозин поднялся на ближайшее крылечко, отворил легкую дверь. Внутри, в трех просторных комнатах, всё было так, словно дожидалось только его, Хозяина. Михаила не удивили знакомые книги на столике, - кто-то знал его вкусы, только и всего. "Да, господа, я не интеллектуал", - сказал он гибискусам в кадках и плюхнулся в кресло, ероша волосы. Тело и душа, в полном единении друг с другом, плавно ликовали, а разум, царь и Бог, наконец-то не рвался отыскать вдохновения источник. Михаил забыл о Варасе, который ловил свой кайф где-то у воды, он один искупался на закате. Чистый, лёг поверх льняных покрывал в спальне, и приготовился вкусить сон.

На полпути в сонный мир его встретили гурии.



Он сначала только приоткрыл глаза, даже один – поглядеть, что такое коснулось руки. Оказалось – легкий шелковый шарф. Белокурая, одетая от шеи до щиколоток одним лишь этим шарфом, сидела рядом. Михаил подумал – снится. Но она не снилась. И другая, с оливковой кожей, что отливала при луне зеленью, с черными косами – тоже была наяву. "Morena dе verde luna…"7, - да они все, одна за одной являвшиеся то ли из стен, то ли просто из ночи, были подобны строчкам из стихов, потому Рогозин и не ощутил страха. Он только усмехнулся, - чуть нервно, пожалуй, потому что внезапных красавиц было довольно много. Почему-то Михаил ожидал, что они будут плясать для него в лунном свете, потом подумал, что примутся соблазнять скопом, но вышло ни то, ни другое. У той, чье тело – как из древней бронзы, в каждом шаге была пляска, в пальце, коснувшемся его губ – весь потусторонний соблазн. Он не знал, заговорил с ними, или нет. Может быть, он слышал их голоса – никакой язык, просто серебро звуков. "Сад любви", собрание отчаянных мужских фантазий, померкло перед одолевшей Рогозина явью.

Он не думал, что проснётся так рано. На полу цепочки мокрых следов таяли, уводя куда-то за дверь… Рогозин спрыгнул с постели – немыслимо, невозможно сильный, просто как стальная пружина, распахнул створки. Никого, конечно, на веранде не оказалось. Он встряхнулся. Он вспомнил, что где-то тут должен быть Варас.

Кольчужник дремал на бережке, лицом в песок. Мелкая озерная волна плескала в пятки. Рогозин присел в сторонке. Экий он всё-таки здоровый, на таких плечищах и в самом деле две головы можно носить. Почуяв движение, Варас приподнял голову и лениво усмехнулся инспектору. Пожалуй, они с полувзгляда поняли друг друга. Варас перевернулся на спину и деликатно зевнул.

- Э-э… а днём они не приходят? – Рогозин глядел в синее озеро, в высокие камыши, представляя лица, затененные острой листвой, лукавые русалочьи прелести.

- Потом… как привыкнут, будет тебе и днём… и во всякое время…

- Я всё думал – мне показалось. Ли болтал: мол, чувственная терапия, а при этом они мне такую… - Рогозин запнулся. Он не знал, насколько Варас посвящен в лабораторные делишки. А кольчужник кивнул.

- Шлюшку показали, - докончил он. – Всё Глория, шутница. Она, между прочим, всех здешних мужиков через это дело смущала. Ози, к примеру, вовсе в обморок шлепнулся.

- Ози? В обморок?

- Ну да. Слабак он, недаром рожа такая зелёная…

- Это он сейчас слабак, - задумчиво сказал Рогозин. – Он когда-то крокодила задавил голыми руками. Мы с ним были на ферме: знаешь, сумочки, туфельки на шпилечках, чемоданы… А когда такой вот будущий чемодан на тебя… При зубах, при хвосте смертобойном, - Михаил даже поёжился. – Впрочем, все это было давно… Так это вот оно и есть?

- Что?

- Ну… заведение чувственной терапии?

- По мне хоть что. А девочки отличные. И, главное, ничего больше не хочется. Если б не Ли, я б тут и жил, наверное. А то: Варас то, Варас сё, смотайся туда, съезди сюда…

- Куда же здесь ездить?

- Да уж есть куда. Сто сорок квадратов, как-никак. Да ещё у меня одно дело…

- Какое? – лениво спросил Михаил. И Варас так же лениво ответил:

- После как-нибудь… Помолчи, инспектор – вон, благодать-то какая!

Каждый раз это было не так, как прежде: то на прозрачных высотах любви, то – где-то у самого дна, во тьме и в пламени. То в странном, янтарном покое, в текучем равновесии. Как и обещал Варас, гурии стали приходить во всякое время – привыкли. Михаил проводил время в любви, гулял вдоль озера один и с Варасом. Иногда они болтали – о том, о сём, о всякой ерунде. Дыша полной грудью, любуясь приозёрной красою, Рогозин как-то поинтересовался, почему их тут только двое, разве остальные не могут приехать? На это кольчужник весьма резонно заметил, что тогда и Авалон некому будет строить. Глории во плоти здесь делать нечего, Кубарь – работоголик, он и спит с папкой для бумаг. Сафир – малость того… он дамочек предпочитает резать, а не использовать по назначению. Ну, а что до Ози, то он, во-первых, человек болезненный, а, во-вторых, предпочитает всё исключительно опробованное.

- Ему главное, чтобы безопасно всё было. А ну, как она его в самый момент…

- Что? – удивился Рогозин; ему подобное бы и в голову не пришло. Впрочем, в том был весь Ози. – Укусит? Ударит током? Задушит?

- Что-то в таком роде, - Варас вдруг остановился. Озеро осталось чуть позади, они стояли на взгорке. Солнце садилось, в лесу пробовал голос соловей. Рогозин радостно улыбнулся и подумал: что это с Варасом? Тот не стоял спокойно, любуясь видом, наоборот: вертел головой, вытягивал шею и хмурился.

- Вот мы зашли, инспектор, не нравится мне как-то… - начал было он, и вдруг взревел, повалился на колени, заслоняясь от чего-то. Рогозину тоже невидимая сила подступила под дых, как воздушная волна. Он опрокинулся на спину. По затылку словно черкнуло огнём, боль отдалась во всём черепе. Но увидел он ясно: над ними зависли какие-то… хрен его знает, что за штуки, - овальные, как будто мясистые, подрагивающие. На фоне заката они казались чёрными, и у них по бокам были длинные выросты, точно крылья стрижей. Но это были не птицы. Хоть Рогозин и не мог отвести от них взгляда, он не понял, как это вдруг лицо Вараса заслонило всё.

- Ты подымайся, инспектор, - глаза у кольчужника были белые, губы тряслись. – Давай, они ж сейчас на второй круг зайдут, абзац нам тогда полный…

- Что? – пробормотал Рогозин. – Куда?

- В лес, в лес нам надо.

И они побежали в лес. Почему-то не к Озеру, а в другую сторону, - может быть, оттого, что проклятый обжигающий свист, страшный полёт неведомых тварей тоже был сзади, от Озера их отрезали, а страх теперь гнал только вперёд. Рогозин затылком чувствовал безглазых, бесклювых, безголовых птиц, и на сердце ему снова лёг тёмный страх и тоска. Ветки больно хлестали по ногам, - они уже мчались подлеском, но останавливаться было нельзя, нет. Впереди мелькали Варасовы чресла: он ломился в чащу, не глядя, и на ходу матерно орал в полном самозабвении. Наверное, тоже немножко помешался, - подумал Рогозин. Ужас немного отпустил его; тут и Варас остановился. Оба они были мокрые, исцарапанные, обстреканные крапивой.

- Ну? – только и прохрипел Рогозин, хватаясь за печень.

Кольчужник судорожно разевал рот, и наконец выговорил:

- Мозги… летающие… вот ещё штучки! А я и подумал как раз…

- Что за мозги? – строго переспросил Рогозин; в нём вдруг пробудился инспектор. – Откуда? Мутанты?

- Да хрен разберёт! Военный Питомник это раньше называлось, вот как. Я просто место не сразу узнал… да вообще-то, самые страсти уже все передохли, а которых Ли повыловил. А эти вот…

Он сплюнул. Рогозин не унимался:

- Так что за мозги?

- Ну, не знаю, инспектор, называются так. Может, потому что от них в голове всё дыбом. Повисят вот так над тобой, и будешь потом дурак.

- Это я уже и сейчас, - проворчал Рогозин. Солнце почти скрылось, в лесу посвежело. Ноги прямо-таки горели. – Да и ты тоже. Ты куда же это меня завёл?

- Я и сам вот думаю, - Варас зыркнул по сторонам и стыдливо прикрылся ладонью. – Надо же, как нам не повезло, инспектор! Они, выходит, у самой границы Озера отираются! Надо будет Ли сказать, пусть их перебьёт или отловит. Он мужик хозяйственный, может, приспособит их…

- Ты меня только выведи, - сухо сказал Рогозин, - а там я уж доложу, куда надо. Будет тогда вашему Кубарю большой привет из Си-Ай-Си8.

Варас покосился на гневного инспектора и вздохнул:

- Ну, пойдём, что ли…

Рогозин всерьёз увлёкся мыслью напустить на Кубаря спецслужбы; он уже воображал, как плечистые парни прижимают толстяка к ногтю… и больно врезался ногою в плетёный тын. Перед ними чернела какая-то изба. Варас возился впереди, потом вернулся, ткнул Михаилу какое-то тряпьё.

- На вот, инспектор. А то в Раю-то нашем одно, а по жизни, конечно, совсем другое…

Рогозин помял, принюхался: какие-то затхлые порты, но делать нечего… Сунул ноги, подвязался верёвочкой. Варас тоже чем-то сосредоточенно обматывался. Через плетень он полез первым, лоза под ним трещала, колья шатались. Инспектор с опаской перебрался следом. Варас без обиняков распахнул скрипучую дверь, да так и застрял на пороге. Рогозин подался вперёд и подавился сердитыми словами.

В глухой, без окон горнице за простым столом кушал щи длинноволосый бородатый старик, по виду – крестьянин. Но Рогозин его признал сразу же.

- Здравствуйте, Илья Аронович, - сказал он.

Илья Аронович Муромец, профессор, доктор криптозоологии, охотник за чудовищами, положил ложку и прищурил синий глаз.

- Ба, Мишенька! – от его баса замигала лампочка над столом. – Вот так встреча! Уж не ожидал никак тебя тут повстречать. Как жизнь твоя нынче, а?

Рогозин помедлил. У него было странное чувство: смесь облегчения и стыда. Профессор Муромец был неутомимый энтузиаст и странник, пришелец из времён незабвенной юности. Это с ним в глухих среднерусских лесах был Михаил в студенческой экспедиции. Трепетал он тогда, глядя, как в широкой ладони профессора возится не то червь, не то пташка, существо с трубчатым ротиком, - отдалённый потомок Соловья-Разбойника, измельчавший к нашему времени от инбридинга и скрещивания с летучими мышами… А стыдился Рогозин потому, что тогда же счёл глупостью и криптозоологию, и прочее, и был это едва ли не первый приступ "трезвости", от которого он упал духом, а там и всё покатилось, и канули в безвесть золотые дни юности…

- Да что я, - отвечал он наконец. – Вот… служу при ООН… инспектором.

- Ну что же, что же, и так неплохо. Так ты здесь по службе?

- В отпуске. Бессрочном… по здоровью.

- А что – здоровье? Тебе ведь… постой-ка, и сорока-то нет! Ай-яй, Мишенька, стыдно! Ты мысли эти ненужные брось. Ты лучше ко мне присоединяйся. Я в здешних лесах мавку выследил, возьмём – и в Анды, там нас чупикабры дожидаются, - помнишь? Ну, мальчик, давай, не стесняйся!

Рогозин растерялся. Мысли обгоняли одна другую, мешались: а что, если… нет, это не поможет, не спасёт, да и скука смертная: ну, поймает Илья чудище, посадим ужасное в клетку… тоска… Нет, нет, и поздно, и глупо, и бежать отсюда надо… мавки зеленоглазые… озеро… в Озеро…

- Нет, - выговорил он и тряхнул головой. Беззаботный студент отлетел в небытие. – Нет уж, профессор, простите. Не выдержу. Слаб я на самом деле. Попал под "Джи Кей"9, может слышали?

Профессор нахмурил белые брови.

- Представь себе, слышал. Ну-ка, подойди поближе, сынок.

Рогозин послушался. Муромец поднялся и придирчиво осмотрел бывшего ученика.

- М-да, - протянул, - и в самом деле… "Джи Кей", говоришь? Значит, подлецы, всё-таки применили, не ведают, что творят… Ну, да ты для покойника-то выглядишь ничего, неплохо даже. Не раскисай, мой мальчик. Выжил, значит, и прочее одолеешь, ты старику верь!

Тут он умолк и пристально поглядел на Вараса. Рогозин, тоже позабывший о богатыре, обернулся. Варас так и стоял у двери, обёрнутый в застиранное домотакнное полотенце. Глаза у него были выпучены.

- Мишенька, а это кто с тобой? – вполголоса поинтересовался профессор. Как многие гении и энтузиасты, он был рассеян.

- Это… Варас, он здешний.

- Варас? Что-то я такое слышал… - Илья Аронович ступил из-за стола, кольчужник у двери вытянулся "смирно". – Какие-то легенды, ох, проклятая старая голова! Позвольте…

Он вынул из штанов сломанные очки без дужек, приложил к носу.

- Ах, нет, нет. Это не то… Явно не то. Прошу прощения. Так что, Мишенька…

Тут Рогозин заметил, что кольчужник одной рукой и глазами делает ему отчаянные знаки. Михаил сказал:

- Одну минуту, Илья Аронович, я сейчас.

Варас тотчас же отступил в тёмные сени, а когда Рогозин вышел за ним, схватил его за руку и зашептал:

- Драпаем отсюда, инспектор. Нет, ты молчи, ты прямо сейчас вперёд беги, а я следом.

Рогозин трепыхнулся было: какого чёрта?! Но Варас так наподдал ему в темноте, что помимо воли Михаил очутился за дверью. Через мгновение и сам кольчужник спрыгнул в сырую траву. Не надеясь на уговоры, он потащил инспектора за собою, и только, когда изба осталась далеко позади, отпустил и дал передохнуть. Рогозин услыхал, как что-то булькает.

- На, это я в сенях прихватил.

Инспектор нащупал оплетённую фляжку и кусок хлеба. Вино было слабое, кислое, но годилось и такое…

- Так ты мне объяснишь, в чём дело? – сердито спросил Рогозин, прожевав сухарь.

- Угу. На оборотня мы с тобой нарвались.

- Ты с ума сошёл? Какой оборотень, это Муромец, профессор, я у него учился…

- Что профессор – это да, - отвечал Варас. – Я прям обомлел, когда ты его стал профессором величать. Ведь он же вылитый Платон.

- Какой Платон?

- Какой? Да которого ты разыскиваешь, Карпицын.

- Нет, ты точно, Варас… Эти мозги летучие тебя, видно, уделали хорошо.

- Это тебя они уделали! – вспылил кольчужник. – Ты Вараса слушай, я тут не три дня живу. Если этого деда постричь-побрить, да костюмчик белый – и будет тебе Платон. Ты усёк, как он на меня глядел?

Рогозин хотел сказать, что профессор, скорее всего, увидел в Варасе какой-то научный объект, но подумал: неприлично, да и сомнение вдруг взяло, - ну, как это так, ни с того, ни с сего, и вдруг тут Илья Аронович... И в экспедицию звал, вроде бы как новый смысл... Да ну его к бесу, ничего тут нового нет, топтаться по старым путям, - увольте… И опять мучительно захотелось вернуться к Озеру, чтобы вода всё смыла.

- Я же эту избу хорошо знаю, - бормотал между тем Варас. – Там раньше и ковры были, и видик, и джакузи. Ли всё уволок, один стол оставил. Поэтому там пожрать всегда есть, а по воскресеньям даже пироги, и горячее, и фрукты… Только гостей там никогда не бывает. А тут сидит какой-то, весь из себя – Платон, только зарос… и смотрит нехорошо. Кто ж это, как не оборотень? Это тебе только показалось, что ты его узнал, ну, и меня ты запутал. Хорошо, что я вовремя опомнился, а то...
- Пойдём, Варас, - сказал Рогозин устало. – Далеко ведь ещё, наверное.

***

Удивительно, - как только они пересекли невидимую границу Рая, странный случай с профессором Муромцем перестал мучить Рогозина. Улеглись и память, и сердечные сомнения. Случилось, как сон: и летающие мозги, и сам Илья Аронович, и на всё это у Рогозина только вырвался вздох облегчения: ну, было, и было, и пусть себе… Такова был могучая сила Озера, что не имели здесь власти никакие сомнения и горести. Очевидно, хитрый Кубарь лишь приспособил эту силу для своих курортно-терапевтических нужд. Так, Рогозина нисколько не смущало счастье с гуриями, хоть он и знал их истинную природу. Не совсем живые, они ничего не ожидали от него, и потому непринуждённо дополняли его "Я". Вообще, знание чего бы то ни было переставало здесь быть бременем. Михаил мог спокойно оглядываться на себя недавнего: теперь не имела значения ни бессонница, ни спазмы церебральных сосудов… Он, конечно, понимал и то, что вечно в Раю пребывать не придётся. Но и в этой мысли – ни горечи, ни страха: он помнил про текст, оставшийся в отеле. Пожалуй, это было единственное, ради чего стоило опять выйти в дурацкий и странный мир. Постепенно эта мысль окрепла в уверенность, превратилась в желание, в намерение. Рогозин отправился к Варасу.

Кольчужник сидел в бассейне с лотосами, придерживая за ногу смуглую гурию. Он разговаривал по телефону. Точнее, говорили на том конце, а Варас, небрежно зажав мобильник между плечом и подбородком, лишь пошевеливал нижней губой в знак полного пренебрежения. Однако, окончив разговор, Варас вылез на бортик, задумался и застыл на несколько минут.

- Что?

- Два дня осталось… или сегодня же уехать? А ну, пошли отсюда! – кольчужник взмахом руки отогнал красавиц. Иные нахмурились, иные засмеялись, - умницы, они всё понимали. Мужчины приходят и уходят. Любовь остается. Потому Рогозин даже смотреть им вслед не стал. Он глядел на Вараса. Тот вертел головой, как будто отгонял навязчивую мысль. Простодушная физиономия с каждой минутой мрачнела.

- Да что такое, Варас, скажешь или нет?

- Сукин кот этот Ли… разбередил… Я ему как-нибудь устрою…, - и сцепил ладони, крякнул. Весь его вид выражал острую досаду и было еще что-то, какая-то и в самом деле проснувшаяся забота. Рогозин решил дознаться, во что бы то ни стало. Однако некуда было вклиниться с вопросом, Варас всё бубнил:

- Сколько раз уж давал слово – брошу, забуду, отрезанный ломоть, как говорится… Ха! Ты вот, инспектор, скажем, про такое забыл бы?

- Так я не в курсе дела, - невинно отозвался Рогозин; от любопытства посасывало под ложечкой. Варас поглядел на него, потом раскинул руки-лопаты и словами: "Сам посуди…" начал повесть, страннее которой Рогозину и слышать не приходилось.

Когда-то у него и в самом деле было две головы. В посёлке запретной зоны и не такие чуды-юды рождались, только не выживали. А он выжил. Да еще и был здоровый детина: как-никак, сердце полуторное, легкие тоже… Вторая голова, конечно, не подарок, - тем более, что умела не только глазами хлопать. У неё по всякому поводу было своё мнение. Всё же они ладили. В посёлке Варас был, вроде как Самсон – степняки, одичавшие за сто лет забытого существования, совершали набеги на осёдлых, история топталась проторёнными кругами. Двухголовый Варас не только стрелял и рубился: случалось, что от одного его вида враг кидался врассыпную. "Особенно, как пошлю их, бывало, в две глотки-то", - вспоминал кольчужник, усмехнувшись. Но на Самсона была управа, - нашлась и на двуглавого воина. Правда, не продажная красотка, а такая же грубая сила, только в соответствующей пропорции. Отчаянные смельчаки, опившись священной полынной настойкой, кинулись на него в бою, поранили, оглушили обе головы, связали и уволокли трофеем в стойбище. Его должны были примерно казнить при всём узкоглазом народе – растерзать конями, но животные упрямились и не желали, чтобы к их хвостам привязывали такое чудище. Зарубить насмерть пленника – слишком почётно. Утопить – негде. Сжечь живьем – так это ж какой расход, где столько навоза найти! Дров у степняков не было. Вождь думал три дня, выпил недельный запас кумыса, вырвал бороды трём советникам, но решение было воистину мудрым. Проклятого пленника решили отдать Людям Камня, - так дикари называли тех, кто жил в Институте и изредка появлялся в зоне. Варас тогда, впрочем, слышал только лишь название – Институт, - ни смысла слова, ни занятий этих людей он не знал. Институту в равной степени поклонялись и в его посёлке, и в племени узкоглазых. Только степняки придерживались обычая кровавых жертв. Они бросали в особый колодец первенцев от всякого скота, иногда, в тяжелых случаях – двух-трех красивых девушек, не знавших мужчины. Жертвы летели в бездну, колдуны выслушивали крики и произносили пророчества. После этого жизнь снова начинала казаться сносной. Видно, жертва смягчала Людей Камня. Варас посмеялся бы над узкоглазыми, особенно та, другая голова, - "ох, и язва же была…", да только он почти всё время был без памяти, в последний раз очнулся уже над пропастью колодца. Падал плавно и – к ужасу колдунов – без единого звука: всё поняв, нарочно прикусил обе нижние губы, чтоб не выть от смертной тоски… Но потом всё было хорошо. Он не мог толком рассказать, как именно. Но его не просто приняли люди, которых он с детства считал богами. Они и его сделали подобным себе. Правда, очнувшись от наркоза, Варас поначалу требовал вернуть голову на место. Но ему объяснили, что двух голов тело бы не выдержало. Когда же он возражал, - ведь до сих пор выдерживало! – снисходительно сказали, что процессы роста, продолжаясь, привели бы к конфликту. "Так и сказали", - Варас даже причмокнул, выговаривая учёные слова. К его удивлению, отделённая от тела голова ничуть не огорчалась. Ей вовсе не хотелось назад, на богатырские плечушки. Она сразу же стала на удивление независима, хоть и жила в уродливом ящичке на гусеницах, и вся была опутана трубками от блока жизнеобеспечения. Варас остался в Институте, кое-что узнал (выучился читать и писать), но голова – та делала успехи просто удивительные. Учёные забрали её к себе, она из лабораторий не выезжала, они с Варасом сделались совсем чужие. В Институте стали популярны шутки насчет головы – вот тому-то и тому-то бы такую! Голова была с этими высшими существами на равных, а Варас стал механиком и тоже горя не знал. Ему очень нравился институтский броневой вездеход, которым у него на родине пугали детей: "вот придет стальной дракон, заберет в своё брюхо!". Машины он не понимал, а чувствовал, как если б они были живые, а учёным важен был результат – чтобы вездеход всегда был в исправности. Все были счастливы и довольны. Потом Институт вдруг перестал заниматься Глобальными Проблемами. Варас узнал, что узкоглазых, всех до единого, поразил мор, а его посёлок ушёл под землю. Так надо было. Степняков он не пожалел нисколько, - выходило, будто Институт отомстил за него. Ну, а посёлок… Что ж, видно, судьба такая. Он ловил обрывки разговоров: наступление Большого Мира, смена приоритетов, приходит время прикладной науки, довольно теорий… И ещё понял, что голова, которую отвык считать своей, - что она как раз против этих самых новых веяний. Когда Институт со всей принадлежащей территорией отошел в ведение Бюро Интенсивного Туризма и разъехались куда глаза глядят все теоретики, исчезла и голова. Профессор Карпицын, оставшийся, горячий сторонник интенсивного туризма, его воплотитель, уверял Вараса, что голову никто не мог увезти с собою. В пределах ста сорока с чем-то квадратов, образовывавших будущий Авалон, сложился особый микроклимат, благодаря которому в мозгу головы удерживались какие-то супернейронные сети, - Варас даже морщился, говоря об этом. Наверняка, она убежала. Недалеко, конечно, то есть, всё в тех же пределах Института. Варас понял, что остался на белом свете один, как перст, лишь тогда, когда в бывшем Институте стали хозяйничать чужие – Кубарь, Глория, когда появился непонятно кто, сбоку-припёку – Ози… Тогда и положил себе непременно отыскать голову. В нём соединились гремучей смесью ностальгия и комплекс неполноценности. Пользуясь заданиями Карпицына, Варас метался по территории. Профессор об этом догадывался, потом спросил напрямик и дал согласие на поиски. Может, надеялся голову привлечь для новых работ. Сначала Варас не отчаивался, потом впал в разочарование, дал себе слово забыть беглую голову, но она была в сердце, как непрошеная зазноба: "ведь не чужая же, инспектор, хоть и стерва…" Ладно уж, не воссоединиться, так хоть бы найти! А теперь вот, - Варас зло пнул мобильник; аппарат с плеском ушёл под лотосовые листья, - теперь позвонил Кубарь, сказал что квадрат "Эн" намечен под спрямление рельефа, а после этого там не то, что головы – атома лишнего не найдешь.

- Хочешь, не хочешь, надо ехать, - с горечью произнёс Варас. – Так ведь он нарочно про спрямление-то! Знает, что мне тут хорошо, так на тебе! Вспомни, Варас, о беде-то своей! Ох, я бы ему… Да ладно, пойду оденусь… Ты ж, инспектор, наверное, тут останешься?

- Нет, - простая солидарность, пожалуй, ни за что не заставила бы Рогозина так ответить. У него была своя зазноба – пылилась на письменном столе, неприкрытая.

Рогозин оделся быстро, не в пример кольчужнику; тот оставил своё, где придется, - с полчаса они вдвоём прочёсывали райский городок, отыскивая там штаны, там один сапог, в ста шагах – другой. Приглядевшись, Рогозин заметил на темной шее Вараса тонкий белёсый след. Похоже, его когда-то искусно оперировали, но – вторая голова… Да еще такая, по словам хозяина, умница… Он постарался, чтобы Варас ничего не заметил. В конце концов, в этом Институте еще и не такое могли проделывать… Хорошо, что здесь теперь – интенсивный туризм.

Ехали, перескакивая с кочки на кочку; почти сразу же за благодатью Озера начиналось неустройство, и комары запели тоскливо – добро пожаловать назад! Рогозину, впрочем, было наплевать. Он сидел справа от водителя, поглядывая время от времени на Вараса. Тот скалился, что-то неслышное бормотал, - вероятнее всего, в адрес Кубаря, и вообще, давил на газ, словно не два дня было в запасе, а два часа. Под колёсами захрустел гравий, потом пошла бетонка, наконец – асфальт. Проскочили в ворота, увитые неизвестно когда разросшимся жасмином, и джип едва не повело юзом. Расторопный Ли успел осуществить очередную стадию проекта: вся обозримая территория курорта была вымощена мрамором. Тут и там вздымались изящные беседки, брызгали радугой фонтанчики. Варас выругался, да и Рогозин поцокал языком. Кольчужник распахнул дверцу.

- Ладно, - сказал он, свирепо щурясь. – Ли меня ждёт… Счастливо тебе, инспектор!

Рогозин кивнул.

- Да! – крикнул он вслед отъезжающему джипу. – Ты, как вернешься, зайди!

***

Неузнаваемо изменился отель: вдоль бирюзового бассейна взлетало в небесную синь нечто пятизвездочное, Бог ты мой, - нечто просто звездно-сияющее, полный отпад… Волнуясь, Рогозин вошел - в холле никого, пустые коридоры… Лифт послушно приехал, тихо отвез на третий этаж. Михаил пошёл от лифта направо, ощущая просветлевшей на Озере душой – все двери тут заперты. Там, где прежде открывался вход в его унылый "люкс", плескался аквариум от пола до потолка. В чистейшей воде плавали гигантские тритоны. Рогозин фыркнул: гадость какая! Аквариум в углу изгибался аркой. Показался путь дальше. Рогозин прошёл, согнувшись, под тритонами. Первая же дверь справа была распахнута. Он вошёл, увидел знакомую мебель, бутылки из бара на столике. Машинка стояла отчего-то у самого порога, тут и там валялась бумага. Рогозин нагнулся.

Некоторые страницы были смяты в комок, он расправлял их, наливаясь досадой. Кто, какая скотина тут… Шаги в прихожей заставили обернуться. Незнакомец в грязно-зеленой рубашке с закатанными рукавами, набычившись, шёл прямо на него. На ходу не то подвинул, не то толкнул Рогозина, что-то буркнул и исчез в недрах "суперлюкса". Щёлкнул замок, полилась вода. "В ванную пошёл", - пробормотал Михаил; он был зол и озадачен. Однако вещи в номере были, несомненно, его. Он подобрал всё, что валялось на полу, вернул бутылки в бар, даже сложил растерзанные страницы по порядку. Минуту назад он этим текстом жил, теперь же действительность становилась снова интереснее – во-первых, и требовала настоятельного разрешения вопросов – во-вторых. Незнакомец долго не показывался. Михаил открыл бар, смешал себе "Таран". Перцовка и мятный ликёр как нельзя лучше подходили для такого случая. Глоток – передышка, глоток… Лёд медленно таял. Наконец зашлёпали босые ноги. Михаилу вдруг пришло в голову, что этот тип может просто уйти в спальню… но нет. Нетвердой походкой загадочный постоялец вошёл в гостиную, как бы вслепую двинулся к столику, протянул руку. И только тогда заметил, что питейный арсенал прибран. Болезненно сощурясь, он уставился на Рогозина. Длинное лицо мученика было у этого человека, углы губ опущены, глаза красны и весь вид – диковатый.

- Это мой номер, - тихо сказал Рогозин. – Я Михаил Степанович Рогозин, Инспекционный Корпус ООН. С кем имею честь?

- Осоцкий, - хрипло отвечал вторженец. Он сел на цветной пуф и закрыл лицо руками. Из-под этого укрытия произнёс глухо:

- Что пьешь, Рогозин? А… всё равно. Я тоже выпью…

***

- Какого чёрта, Ози? Не морочь мне голову! – Рогозин в сердцах отнял у старого приятеля цветной буклет и стучал им о стойку. Ози хлопал рыжими глазами и отворачивался. Корчил дурака, валял ваньку. Притворялся умственно отсталым.

- Это идиотизм какой-то! Что значит – я сам просил ключи? Я где был в это время?

- Откуда я знаю? – бубнил Ози. – Где был, там и был. Нам это не интересно.

- Зато нам как интересно! – из буклета выпала середина, Рогозин чертыхнулся и швырнул книжку в угол. – Ладно, хрен с тобой, недоумок, но почему ты отселить его не можешь?

- Больше ключей нету.

Рогозин взвыл.

- Замки-то кодовые, - уныло отвечал Ози. – Кто в старом отеле жил, тому и заказали… Ну, Мишель, не ори, прошу… Через неделю привезут электронику, "мозги"…

- Твои бы мозги я вышиб! – с досады Рогозин едва не плюнул на яшмовые полы. – Главное, не пойму – как это ты мои ключи какому-то козлу отдал?! Пьян ты был, наверное! Точно! – тут Рогозин перестал бушевать и заговорил иезуитски ласково. – Знаешь, сынок, что я сделаю? Я прямехонько к Ли пойду. Думаю, сразу и ключи найдутся, да и тебя отсюда он в два счёта потурит…

Ози молчал. Рогозин поглядел на него в упор и поразился: Ози был в полуобмороке, серый, мокрый, противный. Он боялся всего и всех: живчика Кубаря, самого Рогозина и Осоцкого, которого поселил по ошибке или же за взятку… Михаил махнул на всё рукой. Возвращаться в номер не хотелось. Там, в гостиной разлёгся этот тип – дрых на кушетке, а ночью, видно, шатался где-то: на одежде была копоть, пол устилали ошмётки грязи. В довершение Михаил споткнулся в прихожей о какие-то ящики с маркировкой "AMMO BOX"10 . Любопытствовать он, конечно, не стал, но это было так неприятно… Даже и задумываться не хотелось. Сквозь вращающуюся дверь фойе Рогозин разглядел на площади грузовик Вараса. Приехал! Может быть, ищет… Рогозин хотел было спросить у Ози, но бывший укротитель крокодилов полулежал на стойке, раскрыв рот. Инспектор брезгливо поморщился и вышел.

Варас был в гараже. Рогозин услыхал его сопенье еще с порога. Богатырь, согнувшись втрое, возился в углу. Рогозин приподнялся на цыпочки и поверх варасовых плеч увидел новенький "Септиум". Дисплей слепо мерцал, клавиатура лежала прямо на полу, в опасной близости от обтянутого кожаной штаниной колена. "Вот и компьютер", - с раздраженьем подумал Рогозин, - "что-то Ози совсем заврался…"

- Варас! Наступишь…

Кольчужник охнул и распрямился. Щека у него была испачкана чёрным, под глазами набрякли мешки.

- Здорово, - сказал он. – Вот ещё задача…

- Осторожно, - Рогозин присел, поднял клавиатуру и "мышку", положил на столик. Корпус был вскрыт, ленты соединителей вывалились наружу, как кишки. Варас так и поглядывал на них, - точно на нечистые машинные потроха. Ясно было, что компьютер он не жалует. – Зачем это тебе?

- Ты у Ли спроси! – сердито отвечал Варас. – Завели тут целое стадо, а машинке этой велели за ними приглядывать. А мне, стало быть, за машинкой!

Только теперь Рогозин заметил, что боксы вовсе не пусты, - там мерцали какие-то умопомрачительные авто, он о таких моделях и не слыхал. Очевидно, при всём этом богатстве была автоматизированная база данных. Он пожалел Вараса и заговорил, наконец, о своём:

- Ну… как? Ездил ты?

- Нет, - Варас отвернулся, вытирая лицо. – Не успел. Тут вчера такое было…

- Что? – спросил Рогозин, замирая.

- Ли мне работёнку нашёл. Ты понимаешь, инспектор, есть тут одно местечко такое… терминал они его называют. Там… ну, вроде станция. Железная дорога. Грузы туда приходят. Я без всякого: работа, в конце концов, на терминал, так на терминал, хотя сам-то в голове и квадрат этот проклятый держу. Ли, козий чих его возьми, говорит: успеешь, мол. Отвези вот человека сначала. Так я гляжу: это ж вроде ты у него в углу сидишь, в бумажки какие-то уткнулся.

- Угу, - пробормотал Рогозин. – В зелёной рубашке…

- Да, точно, - Варас поглядел удивленно.

- Не ты один обознался, - сказал Рогозин. – Я тебя об этом и хотел спросить. Куда ты его возил? Что-нибудь он тебе говорил?

- Ничего. Это он пока сидел, да еще спиной, так я и думал, будто это ты. А возил я его как раз туда, на станцию. Приехали, а он молчал всю дорогу, потом вылез и мне велел грузовик оставить! – Варас даже покраснел от возмущения. – Я говорю: у меня дела, приятель, и темнеет уже, тут до курорта километров семь, что же – пешком топать? Тогда он мне без лишних слов стволом под рёбра как ткнёт! Я ему в глаза поглядел: Рогозин, он чокнутый. Это точно!

Михаил подумал: он-таки дурак – угрожать пистолетом Варасу! Откуда только ты взялся на наши головы, Осоцкий?!

- Ладно, Варас, - сказал он. – Забудь про это. Я просто узнать хотел… Ози этого типа ко мне в номер поселил. Мне тоже кажется, что у него с головой не всё в порядке. Значит, грузовик ты ему отдал?

- Отдал, конечно… Да ну его к бесу, инспектор. Если хочешь, оставайся у меня. Я сегодня вечером всё-таки еду в этот чёртов квадрат, покуда его не спрямили. И тебя возьму, что тебе с психом сидеть?

- Конечно, - теперь, когда Варас сам предложил поездку, Рогозин вздохнул облегчённо. Напрашиваться уже не надо было. На сегодня господина Осоцкого – долой, а там Ози придет в себя, как-нибудь всё образуется…

***

Варас заглушил двигатель. Джип стоял на каком-то бугре, ниже смутно различались не то ряды бараков, не то какие-то развалины.

- Куда теперь? – спросил Михаил.

- Да… там лючок есть, - Варас скользнул по осыпи, что-то негромко звякнуло.

- Нашёл?

- Нашёл. Лезь, инспектор.

Рогозин спустился. Варас неудобно стоял на узкой балке, внизу белела бетонированная площадка. Из-за горизонта быстро подымалась Луна, становилось светлее. Варас вынул из кармана здоровенный наручный будильник.

- Успеем?

- Должны бы… - в это время что-то произошло в атмосфере, как бы заскрежетали небеса. Рогозин сжался, краем глаза увидел утроившуюся Луну… Варас спрятал часы.

- О-о… Я думал – оно. Пронесло?

Кольчужник пожал плечами.

- Да чёрт его знает, инспектор. Пока вроде да… Ты лезь поскорее, вот что.

Они оба протиснулись в люк, - мощный Варас не без труда, - и пошли по каким-то коридорам. Рогозин ожидал тёмных промозглых лабиринтов, но в подземельях энского квадрата было сухо, горело дежурное освещение и в тёплом воздухе слабо попахивало фруктовой эссенцией.

- Как ты думаешь ее найти?

- А так… может, она сама на нас выйдет. Профессор сказал: больше ей быть негде, тут для неё и питание, и все условия. Будем ходить, пока… - тут он оглянулся на Рогозина и покачал головой. – Видать, крепко тебя этот тип достал, раз ты со мной отправился. Мне-то ведь что, инспектор, я бы хоть и до часа "ноль"… А с тобой придется…

Он вдруг замер. Насторожился. Откинул волосы, прислушиваясь.

- Что? – прошептал Рогозин.

- Не знаю, - сердито шёпотом же отвечал Варас. – Везёт нам, что ли…

Теперь и Рогозин что-то слышал, может быть, ему только казалось – будто в путанице коридоров пульсировал зудящий звук. Закрыв глаза, он даже представлял по смене тона это расчлененное автоматическое движение: направо, налево, вперёд. Направо, налево, вперёд… Звук приближался, и в нём появилось что-то новое. Варас, обладавший более острым слухом, поморщился:

- Поёт…

- Кто? Она?..

- А кто ж ещё! От, матерь ее за ногу! Петь ей…

Точно, голова пела. Она была уже совсем близко, Рогозин, выглянув из-за угла, увидел, как катится чёрный ящичек. Голова наверху чуть покачивалась, гудела под нос что-то сентиментальное, незнакомое Рогозину, - про свет любви и мира, про жён и дев, про звуки лиры – не то слезливый романс, не то пуританский гимн. Она производила впечатление нетрезвой. Она проехала совсем близко, и тут Варас выставил ей наперерез башмак сорок восьмого размера.

- Эй, подруга, - грубо сказал он. – Стоп, приехали!

Стало тихо. Серые веки поднялись, взгляд головы скользнул по Варасу и упёрся в Рогозина. Михаил ощутил неловкость. В этом лице было неуловимое уродство, - хотя, как еще может выглядеть отдельная, без тела, голова?

- Ах, так? – звучно произнесла голова; откуда-то сбоку выпростался гибкий манипулятор с тремя отростками: вполне довольно, чтобы сложить шиш, что и было сделано. – Вот вам!

Взвыли моторчики, Михаил и моргнуть не успел, как беглянка уже мчалась по коридору назад. Оглянуться она не могла, но Рогозин и Варас услышали, как она хихикает басом.

- Лови её, Степаныч! – заорал Варас. Михаил кинулся догонять. Голова катилась быстро, но особой надежды уйти от двух здоровых мужчин, видимо, не имела.

- Подсели… батареи-то! – на бегу издевался Варас. – Я не я буду, если не словлю…

Им удалось зажать голову с двух сторон узкого прохода, но в стене внезапно открылась невидимая до того дверь. Они не думали о том, что уходят в лабиринт. У Михаила такая мысль мелькнула на мгновение, но он был захвачен погоней. Голова петляла, кидалась в потаённые проходы, но энергии становилось всё меньше. Пару раз она пыталась подключиться к сети на ходу, но тогда они настигали ее, и голова втягивала провод, и снова они бежали… Вдруг что-то произошло. Сначала погас свет. Они встали, переводя дух. Воздух показался им плотным, как кисель. В этот миг смятения голова где-то впереди закричала: "Ложись!" Варас прохрипел: "Иди ты…", но она снова крикнула: "Ложись!" и прибавила два-три словечка, отнюдь не учёные, и они едва успели упасть ничком. Какая-то волна, мощная и резиново-тугая, прошла над ними. Михаил зажмурился, задержал вдох. Ему казалось – кожа на спине вспучивается, как от ожога, всякая клетка его тела скрежещет, раздираемая на части. Сам он кричать не мог, а мгновение спустя всё закончилось. Стало светло и прохладно, повеяло лёгким ветерком. С трудом Рогозин поднялся на четвереньки. В бесконечной лунной ночи он раскорячился посреди ровного пространства, уходившего к горизонту. Не стало подземелья, бараков, холмов. Поблизости ворочался, пробуя руки и ноги, Варас. Михаил словно бы сквозь толстое стекло смотрел, как Варас подымается, ползёт к голове, подбирает её… Эти движения, вообще всё вокруг казалось ему нелепым и смешным. Варас снова сидел, держа голову на вытянутых руках, Михаил никак не мог разгадать выраженья его лица, покуда не понял наконец, что они разговаривают. Шок закончился, глухота прошла, под самое горло подплыла тяжёлая слабость. "Спрямление", - говорила голова, - "если бы не вы… Какого дьявола? Для чего тебе?" Варас отвечал невнятно, в том смысле, что ну и сука же ты, а ещё родная, называется, не понимаешь ни хрена, кроме своих формул... Видимо, ему тоже было нехорошо. И то сказать: от зрелища абсолютно гладкой равнины наступало головокружение. В эти минуты Рогозина совершенно не интересовало, каким образом они уцелели. Он был уверен, что опасность еще не иссякла, что нужно поскорее уносить отсюда ноги. Джипа нигде не было видно, похоже, спрямление коснулось и его. Значит, придется идти пешком. Рогозин застонал тихонько и поднялся.

Идти было не просто тяжело: казалось, будто они потеряли всякую цель, бредут без направления. Рогозин еле переставлял ноги, на память приходил отчего-то Экзюпери: как они вдвоём с механиком тащились по Сахаре… Над спящим миром лётчик…

- Ты чего бормочешь, а, инспектор?

Рогозин оглянулся. Варас, прижимая голову к груди, плёлся следом. Вот тебе и раз. Кто кого ведёт?

- Стой, Варас. Так мы вообще никуда… Отдохнуть надо.

- Да, - Варас мешком повалился на почву. – Что, бедолага, и тебе нехорошо?

Голова, к которой он обратился, не отвечала. У неё был очень нездоровый вид при лунном освещении. Так они все немного посидели молча, потом Рогозин спросил:

- Как думаешь, долго еще?

- Не, - ответил Варас, - по-моему, там уже деревья видно. Да ты не бойся, выберемся. А за эти штучки я Кубарю выставлю счётец. Ты смотри, какой лихой, - одним махом пять гектаров под ноль… У, бедная! – и он бережно поднял с земли голову, устроил на коленях.

- Что ты с ней будешь делать?

Варас помолчал. Потом ответил простодушно и досадливо:

- Да сам не знаю! Искал её, ловил её, а вот она тут – и не знаю!

- Так всегда бывает, - заметил Рогозин.

- Надо бы Платона спросить… а нет, придётся этому гаду Ли кланяться. Уж он посоветует! – Варас сплюнул. – Ну, пойдём.

- А тут нельзя заночевать?

- Да Бог с тобой, Рогозин! На спрямлённом месте ночевать… И так еле ноги унесли, а ведь Ли может как раз здесь здание какое-нибудь отгрохать. Проснешься – ноги в стене, руки в люстре, башка в унитазе… Охота? Нет? То-то, поднимайся.

Через каждые десять-пятнадцать шагов Рогозин подымал голову и всматривался в пустой горизонт. Никаких обещанных Варасом деревьев он не видел. Теперь даже и боль в мышцах не так донимала, как хотелось спать.

- Варас! – окликнул он, давясь зевотой. - Друг, выйдем - я у тебя посплю?

- Нету, - отзвался кольчужник, даже не оборачиваясь. – Ты уж прости, но у меня теперь тебе неудобно будет.

- Варас! Что – неудобно? Из-за неё?

- Неудобно, - упрямо повторил Варас.

Карликовый сад окружил их сразу; разлапистые невысокие деревья выстроились рядами, словно караул. Последние десять минут Рогозин молча злился на Вараса за отказ, и кольчужник, видно, это понимал.

- Ты уж прости, - шёпотом сказал он. – А что, ты с этим… так и не хочешь вместе оставаться?

- Не хочу, - буркнул Рогозин. – У него пистолет, забыл? А тип он, по-моему, неуравновешенный. Что он там делает, на терминале?

- Не знаю..

- Вот то-то и оно.

- Ли с ним носится, как с писаной торбой, - при этих словах Варас даже оглянулся, как будто деревья и впрямь могли подслушать и донести. – Похоже, дорогой гость… На усиленное довольствие он его поставил, слышишь?

- Разве что на водочное, - Рогозин отвёл от лица ветку. – Напивается дорогой гость ежевечерне, а я потом думай… что да как…

- Ты осторожнее, тут, в этих садах ям полно.

- Да нет, ничего. О чёрт, ещё через забор лезть!

- Давай, инспектор, за забором уже гостевой квадрат.

Они перебрались через бетонную стену. Варас помялся смущённо:

- Ну… это. Пошёл я. До завтра, инспектор.

- Иди-иди, - Рогозин отвернулся к сияющим зданиям и удивлённо ощутил в кармане шорт сигаретную пачку. Вот уж кстати! Где вы были, родимые? Закуривая, пробормотал в кулак:

- Так что пойдём-ка мы к Глории!

***

У Глории было хорошо. Конечно, не Рай, но Рогозин не привередничал. Он был ужасно рад, что Глория дома, с удовольствием полез в душ. У неё всегда так, сразу же: "В ванную". Поначалу Рогозин принимал это за любовный стереотип, но потом догадался, что это привычка: они в лаборатории после каждого посева руки трижды моют. Но помытого инспектора Глория отнюдь не уложила в кровать. Ей, оказывается, нужно пойти в ресторан. И очень вовремя Рогозин о ней вспомнил.

- А что в ресторане?

- Один приезжий старичок, - Глория поморщилась. – А со старичками без кавалера нельзя. Седина в бороду, бес в ребро. Ты меня защитишь, Рогозин?

- Вилкой в зад, - инспектор пригладил мокрые волосы. – На большее сейчас не способен.

- Но ты не вздумай там заснуть! Я тебе закажу чай "Бодрость".

- Ладно, ладно. Я готов.

Рогозину чай "Бодрость" помнился, как что-то из детства, изысканное, овеянное столичным духом. В литровой фарфоровой кружке перед ним дымился настой, ничуть не напоминавший тот благородный купаж. Рогозин принюхался: кажется, это вообще не чай!

- Ты не нюхай, а пей. Здесь семьдесят семь лечебных трав, через пять минут будешь готов к подвигам.

- Тринадцатый подвиг Геркулеса, - проворчал Михаил. – Да пью я, пью. А ты?

- Мой старичок что-то не идёт, - Глория небрежно озиралась. Ночной зал был пуст. Джук-бокс тихонько наигрывал что-то про любовь под луной.

- А что за старец?

- Поставщик. Та-акой колоритный дед – борода, глазищи синие… Ты что?

- Муромец? – Рогозин отставил кружку. – Господи, да что за наказание!

- Ты о чём?

- Да ни о чём! – Михаил вспылил, но подумал: а вдруг ошибся? – А… что он тебе поставляет?

- Животных. Для зоосада. Предсталяешь, привёз в прошлый раз дракона. А он сожрал весь силикатный клей…

- Это он. Не везёт мне. Слушай, может я бы тебя подождал на террасе?

- А ты его знаешь? Я тебя не понимаю. Такой славный дедка…

- Знаю, - ответил Михаил, поднимаясь. – И скажу тебе, дедка этот у меня вот где! Что за чёрт, - куда ни плюнь, везде знакомцы!!!

Он вышел на террасу. Ничего с Глорией не станется, подумаешь, - Муромец… Вид ночной Территории снова вернул его к незаконченной истории, к герою, воротившемуся в знакомый с юности город. А там – этот подпольный делец, безнадёжная тоска, - вот положение, подумал Рогозин, куда же ему теперь? В подземелье, конечно, это уже и записано, - а там-то что? Нормальный человек, конечно же, заблудился бы и погиб… но то нормальный, а герою раньше времени погибать не положено, герой должен и сгинуть со смыслом…

Тут разлетевшаяся было мысль Рогозина прервалась. Двое остановились внизу, у освещённого входа, но раньше Рогозин узнал голоса.

- Но я не виноват, - сердито пыхтел Ли Кубарь. – Поймите, транзит колоссальный. Я только чётко обозначил, какие нельзя. Вы понимаете?

- Я понимаю своё дело, - это был Осоцкий, в его голосе звучала сухая злоба. – Я не подштанники нанялся переправлять.

- Это не более, чем прискорбная случайность.

- Да, и эшелон стиральных машин… Послушайте, Ли, мне не нужно от вас ничего. Только исполняйте договор, чёрт бы вас побрал!

На это Кубарь развёл толстыми руками, - как будто хотел сказать: это пожалуйста, у нас и с чертями свой разговор…

- Не пришёл, - сказала Глория. Она выпила в одиночестве полбутылки вина, глаза её блестели. Рогозин налил себе и уселся в кресло.

- И отлично! Надоели они мне, сил нет… Вон, смотри, идёт.

Глория обернулась.

- Рогозин, что ты? Разве это мой старик?!

- Я не о том. Это тоже… м-м… знакомец.

Глория провела взглядом Осоцкого; тот как раз вошёл и укрылся в дальнем тёмном углу.

- По-моему, он тоже поставщик, - сказала она и зевнула. – Что-то отсюда вывозит, здесь ведь очень много всякого добра осталось. Ли всем этим заведует… что ты на него так уставился?

- Да ничего, - сердито сказал Рогозин. – Не вспомню, где я его раньше видел. Или голос… нет, ну да и чёрт с ним.

***

Ничего не выходило. Все эти дни он был полон надежд, желал поставить, наконец, самую весомую точку, - и ничего! Если бы, как раньше, теснились и путались слова, можно было бы искать, вытаскивать, соединять… Но Рогозин был ясен. Краем сознания, какой-то каплей души он понимал: это оттого, что всё сказано. И недоумевал про себя: как можно? И не верил. Перечитывал, исправлял мелочи, - между делом, - а сам искал зацепку, ведь должна же она быть, ведь не может так, ничем, закончиться эта история…

- Пис-сатель, - это Осоцкий подал голос. Он проснулся и всё потягивался, хрустел пальцами, уныло разминал затёкшее тело. Готовился к ночным своим делишкам.

- Тебе-то какое дело? - проворчал Рогозин с досадой. Сосед мешал ему.

- Да ладно, - отзвался Осоцкий; так говорят с надоедливым ребёнком, с вздорным родственником, - посмотрим, до чего допишешься…

С тем и вышел. Михаил несколько раз глубоко вздохнул. Ну, что, сказал он себе, - тупик? И "дальше - тишина"… Придумай ты пять новых миров или десять, заставь героя корячиться по своей воле, - в конце концов ни он тебе, ни ты ему не дашь и не откроешь ничего. Раньше хоть верилось, будто в этом – свобода. Хороша свобода – загонять самого себя в дурацкие круги, существующие только на бумаге, как будто мало их вовне! Пытаться быть собой, и только собой – в десятках других, не существующих мужчин, и женщин, и чудовищ… Парадокс. Смешно и грешно. И всё-таки… Рогозин собрал страницы, но едва пробежал глазами первый абзац, как снова почувствовал присутствие Осоцкого. Тот стоял спиной к Михаилу, - разглядывал календарь с плейбоевскими девочками. Отчего-то Рогозину стало неловко. Как будто сосед-полуночник был ему в чём-то укором – со своей тайной ночной работой, после которой он почти всегда напивался вдрызг, с особыми разговорами между ним и Кубарем... Михаил и сам-то не был кисейной барышней, но в Осоцком, ей-Богу, было что-то наждачное. Что-то, в высшей степени противное самой идее Авалона.

- Который час?

- Полдевятого.

- А число?

- Чёрт! Ты мне мешаешь!

- Неужто пятое? – Осоцкий бормотал, обхватив подбородок пальцами, и Рогозин подумал: совсем человек спятил. Допился до чёртиков.

- Шестое, - сказал он, подойдя к календарю. Девочки широко улыбались. Девам Озера они и в подмётки не годились. Вот бы свозить этого придурка на Озеро, надо будет попросить Вараса… Небось, перестанет шастать по ночам.

- Шестое… Это сколько ж выходит… Восемь, двенадцать, - Осоцкий загибал пальцы, шептал какие-то слова. Потом вдруг схватил Рогозина за руки. Михаил растерялся.

- Что? – сказал он, и голос сорвался. – Пусти!

- Не успею, - хрипло отвечал Осоцкий. – Пойми, один – не успею ни хрена. Время тут, что ли, другое…

Рогозину удалось вызволиться, но сосед тут же схватил за ворот:

- Да говорю же тебе – время! Всё псу под хвост!!!

- Отпусти, идиот! – Рогозин слышал, как что-то рвётся в одежде. – Отпусти, я сказал!

Осоцкий полез одной рукой в задний карман.

- Прекрати, - Михаил что было сил упёрся ему в грудь. – Что тебе нужно?!

- Пойдешь со мной.

- Куда?!

- Увидишь. И чтоб без фокусов!

Покуда они ехали, стемнело. И опять Рогозину казалось, что весь благословенный край изрыт и испоганен, не найти и метра прямого пути. Вот справа замаячили прожектора на высокой мачте: терминал. Но Осоцкий правил куда-то в сторону, при этом фар не зажигал, только мигнул пару раз дальним светом. Рогозин ни разу не бывал в этом квадрате (впрочем, как и в сотне с лишком, ему неизвестных). Он успел разглядеть впереди не то высокую насыпь, не то железнодорожный виадук. Что тут делать в такое время?

Они вытряхнулись из кабины, Осоцкий тут же полез в кузов. Рогозин всё ещё не догадывался ни о чём. Он только укреплялся в подозрениях, что дело соседа – нехорошее, и помогать ему не стоило. Пусть даже и под угрозой пули. Однако он последовал за Осоцким, даже нёс за ним какую-то брезентовую сумку. На ощупь в сумке были пластиковые пакетики, трубочки и коробочки. Что – контрабанда? Наркотики? Рогозин тихонько хихикнул – нервы разыгрались, - хороши игры в казаки-разбойники… Осоцкий в темноте схватил его за плечо, пригнул к земле, буркнул: "Лежи тут", схватил сумку и пошуршал куда-то наверх по насыпи. Через пять минут вернулся, лёг невдалеке. Стало тихо, Рогозин не слышал даже дыхания соседа, и тут , наконец, догадался, что происходит. Вернее, - что произойдёт, и совсем скоро, потому что где-то наверху уже зацокало в рельсах: "ти-ти, та-та"… Поезд… Господи, Боже мой, да ведь он – террорист! Может быть, Рогозин даже рванулся под воздействием этой мысли, потому что тут же получил ботинком по ноге, и невидимый Осоцкий прошипел: "Тихо лежи, а то без скальпа останешься!" Звук нарастал очень быстро, локомотив, должно быть, разогнался на долгом перегоне, вот уже совсем близко, вот – рядом, сверху… Рогозин обхватил локтями голову, ткнулся раскрытым ртом в землю – опять! Насыпь тряхнуло, он сполз на несколько метров вниз под градом щебня и щепок. Ничего, ничего, выдержу, и не такое случалось… Осоцкий снова схватил за шиворот: поднимайся, пойдём!

Один из вагонов горел. В этом жутком освещении Рогозин увидел картину, знакомую до оскомины: развороченные рельсы, два-три вагона сошли с пути, часть разбита и покорёжена. Взрыв был несильный, только – чтобы остановить состав. Удивило, что нет людей: ни живых, ни трупов. Груз никто не охранял. Отдельно стоял какой-то понурый локомотив, но он уцелел. А машиниста видно не было.

- Где… они? – тихо спросил Рогозин.

- Никого тут нет, - Осоцкий задрал куртку, выбросил на полотно какие-то мешки. – Не стой, время дорого!

Сам он тут же пошёл, наклоняясь, разглядывая то, что валялось на насыпи. Рогозин ничего не понимал: они – грабители? Он видел, что Осоцкий отшвырнул одну, другую находку, остановился. Вся его раскоряченная долговязая фигура выражала досаду и злость. Всё же он стал подбирать разбросанное, кидать в мешок. Рогозин пошёл следом, с каким-то детским изумлением замечая, что ступает по коробкам, внутри которых что-то стеклянно хрустит, потом из картонного ящика, который перед тем пнул ногою сосед, вывалились белыми пуговицами облатки. "HUMANITARY AID"11 – прочёл Рогозин. Его пробрал озноб, потому что теперь он не знал, точно ли успел вернуться… Осоцкий подозвал его, он уже успел железякой взломать ближайший вагон и копошился внутри, светя фонариком. Рогозин слышал его бормотание – сосед ругался, на чём свет стоит, даже как бы причитал, но тем не менее, стал швырять Рогозину всё, что попадалось под руку – упаковки с лекарствами, ленты одноразовых шприцов, какие-то плотные, звякающие свертки. Потом полетели пластиковые пакеты, один лопнул и на руки Рогозину что-то пролилось. Михаил вскрикнул и уронил пакет. Осоцкий очень спешил, он в ярости обернулся, свет фонарика ударил Рогозину прямо в глаза. Оба они замерли, потом Осоцкий проворчал: "Чёрт…" и опустил свет. Мелькнула надпись по-английски: "донорский препарат… годен до…" Руки у Рогозина были в крови, рубашка испорчена безнадёжно. Он ничего не сказал, в нём вдруг разгорелось холодное, нехорошее упорство. Он подхватывал то, что летело в лицо, не разбирая – что это, он набивал мешки, они вдвоём таскали их к грузовику, возвращались с пустыми, снова набивали и снова возвращались… Чтобы очистить весь поезд, нужно было иметь сотню, две работников, и Рогозин стал догадываться, отчего его сосед впал в отчаяние. Наконец Осоцкий сказал: "Хватит". Измученные, они забрались в грузовик, но и это был еще не конец. Рогозин задремал, полагая, что они едут назад, но очнулся опять-таки неизвестно где. Дрожа спросонок, он не соображал, отчего это надо в чистом поле вылезать из машины. Осоцкому пришлось буквально вытолкать его, сам же он, не закрывая дверцы, дал газ. Грузовик ужасно взревел в предрассветной тишине и покатился по бездорожью. Впереди торчали какие-то чахлые камыши. Рогозин дико озирался. С трёх сторон пейзаж был вроде бы – ничего, незнакомый, но привычный… Слева же угадывалось что-то… какая-то неестественная ширь, огромное пустое пространство, и вот это как раз было очень знакомо. Спрямление… да, бывший квадрат "Эн", чёрт, неужели снова придется пешком возвращаться…Он сощурился, вздрогнул. Звук мотора внезапно исчез. Рогозин потёр глаза. Он не видел впереди ничего, кроме утреннего тумана. Тогда, стараясь побороть страх, он медленно двинулся по следу колёс. Трава вздрагивала, приподымаясь, и было так тихо. Вдруг из белой мглы выделился Осоцкий. Он стоял прямо на колее, обхватив себя руками за плечи, зябко потягиваясь. У Рогозина в глотке застыло дурацкое: "А…". Тут Осоцкий попятился. Урча замирающим мотором, на них плавно выехал грузовик. Колёса его были в снегу. Рыжие комья пополам с грязью таяли и отваливались на летнюю траву. Осоцкий подтолкнул Михаила: "Всё, поехали".

Этому грабителю поездов явно полегчало теперь. За рулём он что-то насвистывал, нервно-весёлое. Рогозин сидел, согнувшись, как от боли, чувствуя корку засохшей крови на рубашке. Ему никак нельзя было видеть того, что случилось нынче ночью. Особенно – горящий вагон. Михаил не мог отделаться от этого, всё казалось – нужно вспомнить, что было там написано: номер вагона, маркировку… Синий цветок Международной Медицинской Ассоциации, или Красный Крест и Полумесяц… Но доски были чёрные, просто – чёрные, и голый опалённый металл… Когда они развернулись на площади у отеля, уже почти совсем рассвело, и карамельно-розовая заря была Рогозину особенно противна.

***

В коридоре, прямо на полу, сидел Варас. Он дремал, пристроив голову на животе. Та тоже не открывала глаз. Осоцкий отодвинул кольчужника, как мешок, тот очнулся и уставился на них. Голова мешала ему подняться. Рогозин вспомнил, что весь испачкан.

- Это не моя, - сказал он хрипло. – Извини, Варас, я с тобой говорить не могу… Я спать лягу. Только выпью сначала…

Он бормотал это на ходу, стаскивая рубашку. Сил не было даже бросить ее в ванную, он не просто устал, это было похоже на болезнь. Ломило в висках, глаза слезились. Как хорошо было ночью, свежо… Кто-то, - он не видел, Осоцкий или Варас, - задернул плотные шторы на окнах, и Рогозину стало немного легче. Ему сунули в руку высокий стакан. Что там было, неразбавленное, - Рогозин не вникал. Обожгло горло, - и хорошо. Да, вправду, точно распрямилось что-то, согнутое до сих пор. Он и сам распрямился. Разведенная алкоголем кровь побежала быстрее. Он улыбнулся, увидев, что на столике стоит голова. Голова глядела на него не то с завистью, не то с укором: ишь, пьет себе!

- Ничем не могу помочь, - сказал Рогозин и глотнул еще раз. Нет, неплохо! Почти совсем даже хорошо!

- На, - это Осоцкий, он протянул в полумраке руку, блеснули головки ампул. "Глю-ко-за", - по складам прочёл Варас и хмыкнул.

Кажется, они нашли способ напоить и голову. Рогозину это не очень понравилось, но кто он был такой, чтобы возражать? Наконец он смог расслабиться, сидел в блаженной полудрёме, потому что настоящий сон не шёл, и глядел, как здорово поддерживает сумасшедшую компанию Варас со своей учёной башкой. У них с Осоцким завязался уже какой-то разговор, вполне дружеский, - не скажешь, что пару дней назад один тыкал в другого пистолетом. Видимо, Михаил всё же отключился на время: теперь обстановка окончательно напоминала вечеринку. Прямо на столик красного дерева капал парафин со свечей. Михаил думал было подняться, поглядеть – точно ли задёрнуты шторы, или уже опять стемнело, - но не смог. И то ладно. Ему так хорошо было сидеть, - на кой же чёрт шевелиться? "Братки" похозяйничали вовсю: распотрошили блок "Честерфилда", в пепельнице курилась сигарета, прямо под носом у головы. Та, жмурясь, вдыхала дым. Это было забавно донельзя, Рогозин даже засмеялся тихонько.

- А, инспектор! – вскричал Варас. – Слушай, кстати ты проснулся! Мне Осоцкий рассказал, какую ты штуку делать умеешь… А мы тут уж и так, и сяк… Не выходит! Научи, будь другом!

Рогозин окинул взором бутылочный парад… А, ну конечно! "Таран"! Алкоголики несчастные…

- Вот так, - сказал он, не без труда приподымаясь над креслом. – Так… Что, неужели всё вылакали? Господа, это же "Шартрез", как не стыдно… Теперь "Старочки", теперь так… Варас, подай ту бутылочку, дружок… Прошу!

Он глядел, как кольчужник пригубляет ударный коктейль, как по его физиономии пробегают весьма противоположные выражения.

- Ах ты… - наконец выдохнул Варас. – Вот это да! А тебе не дам, - сказал голове. – И понюхать не дам, хватит с тебя. Набралась, как свинья…

Голова, которая, к слову, и не покушалась на новинку, приоткрыла глаза и отъехала чуть назад от пепельницы. Она презрительно поглядела на Вараса и ни с того, ни с сего запела. Тихо, глубоким своим баритоном: "Comin' in on the wing and a pray"12. Михаил не сразу узнал песенку. Только когда сам снова откинулся в кресле и покойно закрыл глаза, увидел как бы воочию Фэнни "Блэка" Джонсона из второй эскдрильи… А ещё те, одичавшие на запретных аэродромах, заросшие до глаз, которые всё считали его проклятым чужаком, а потом решили – чёрт с ним, не их – значит, наш… они, смеясь, научили его делать "Таран" из чего попроще, что под рукою, а когда он захотел спеть "Comin' in", смеялись снова и сказали, что споют ему сами… Он знал слова на пяти языках, мог бы запросто подпеть голове – но вместо того вдруг заплакал.

Никто не остановил его, никто не сказал ни слова. Только Варас, не допивши, поставил стакан и схватил голову со стола. Она всё продолжала гудеть: "we can still carry on…", и так они вдвоём скрылись за дверью. Рогозин всхлипнул пару раз и замолчал. Осоцкий без нужды передвинул стаканы, звякнул пепельницей.

- Ну, чего ты, в самом деле?

- Ничего… Фигня это всё… Вспомнил кое-что… да, тебе и не надо…

- Не надо, так не надо, - согласился Осоцкий. – Ну, вспомни теперь хорошее что-нибудь! Экий ты, право… тонкослёзый, разве ж так можно!

- Хорошее? – Михаил уставился на свечи, послушно стараясь извлечь из памяти что-нибудь в самом деле хорошее, целебное. Он даже лоб потёр в усилии. – Нет, ну… хорошее… Смешное, может быть…

Осоцкий кивнул: дескать, можно и смешное.

- Ну, тогда… был со мной презабавный случай, когда я в Рериховском Колледже учился. Замечательно всё шло: познание тонкого мира и так далее. Вот, решили мы с Ози, - ну, ты его видел, он теперь тут администратором в отеле, мир тесен… Да, так решили мы с ним вызвать духа, - Рогозин захихикал, припоминая дела давно минувших дней. – Заперлись в комнате, свечи вот так же зажгли. Ози был двоечник, он для храбрости принял. А я учился хорошо, но ещё тоже не всё знал, чего можно, а чего – никак не рекомендуется. Это тебе не поезд подорвать, - с легким вызовом заметил он. Осоцкий пропустил шпильку мимо ушей, он сидел, сощурясь, сложив руки между колен. Рогозин продолжал:

- Да… Начертил я пентаграмму, залезли мы внутрь, два юных идиота. Прочёл заклинание – тьфу, никакого результата! Ози говорит: ты, дескать, санскрит попробуй, этот халдейский, наверное, устарел уже, его даже духи не понимают. Я – человек вспыльчивый, а когда тут такой поддатый олух ещё советы даёт, будто он магистр аппроксимации! Словом, послал я его на этом самом санскрите… Что тут началось! Главное, что удивительно: если, скажем, в рекреации загнёшь ненароком, или преподавателю исподтишка нехорошую мантру состроишь – ничего. А тут – стулья ходуном пошли, штукатурка с потолка валится, завоняло и хлором, и серой, и газ CS из трубы отопления повалил… Ад! Ну, в пентаграмме-то мы только испугались, да в носу слегка щипало, а то бы нам конец. Но духа я всё-таки вызвал! Ох, и страшилище! Слон в чешуе, змеехвостый, из пасти разит… Как пошло это чудо-юдо по комнате скакать! Вопит свои адские словечки, плюётся ядом, весь пол нам заблевал. И при том явно на нас покушается. Я его сканировать пытаюсь: дудки, уровень не ниже пятого, смогу только в следующем семестре, если жив вообще останусь. Ози в магическую стену вцепился, глаза чуть не выпадают. Я ему: сотворяй вызов, дубина стоеросовая, дежурного попа зови! А демон наш между тем концентрируется, мобилизуется, сейчас плюнет некроплазмой – и поминай, как звали. Ози от напряжения посинел, слоник уже пасть разинул, клыками в прицел берёт… Тут, конечно, в самый последний момент дверь рухнула. Повезло нам: если бы, скажем, падре Карраско дежурил, - он мистик был величайший, но уж очень плоть изнурял… А тут вваливается отец Антоний: из-под рясы бронекостюм выглядывает, крест на груди платиновый в полкило, через плечо – СВ-ранец! Как засадил он в слоника святой водою в три атмосферы! Куда только тот подевался! Отец Антоний у нас был замечательный, - Рогозин от рассказа оживился, почувствовал голод. Намазал кусок хлеба маслом и стал жевать. Осоцкий всё глядел на него, и вдруг нехорошим голосом произнёс, словно цитируя:

- "Он до колледжа работал в парапоксе с тотализатором, был чемпион. Потом просветления возжелал и достиг вершин. Нас, дураков, очень любил. Здоровый такой дядька, бородища чёрная, волосы ниже плеч… Соберёт нас на проповедь, раскроет камешка какого-нибудь потаённую суть и величие, а потом бороду закрутит, волосы подберет: "Ну-с, дети мои, а теперь пару приёмов! Хороший мистик должен уметь защищаться и помышлением, и делом!" Да… А ещё был случай…

Рогозин подавился бутербродом.

- Что?.. Как?..

- Милый мой Рогозин, - Осоцкий издевательски склонил голову, – не кто иной, как твой покорный слуга, придумал сию, как ты говоришь, презабавную историю. Давно это было, я, знаешь ли, и сам не ожидал, что так здорово получится…

Он закурил и пошёл, пуская дым, всё в том же тоне припоминать Михаилу другие шалости юных лет: и про жену космонавта, и про дух Рериха в тумбочке, и про то, как Ози на лекции приснился крокодил… Рогозин сначала только пялился, потом его осенило:

- Тьфу ты, а я всё думаю: где это раньше я тебя видел? Учились, значит, вместе…

Осоцкий покачал головой.

- Не понял ты, пьяная голова. Я это всё на-пи-сал. Давным-давно. Придумал. А вот теперь ты мне излагаешь, как будто это было.

- Сам ты… пьяная голова! Какого чёрта… разыгрываешь?!

- "Поцелуй Горгоны", - Осоцкий откинулся в кресле, заложил ногу за ногу, свёл руки за головой, - потом госпиталь, три месяца. Отпуск. Какой-то чин с бэджем, секретная дискета. "Шкода" цвета мокрого асфальта…

Рогозин слушал эти странные речи и чувствовал, как слюна наливается кислотой. Он хотел бы отделаться и от этого привкуса ужаса, и от тёмного взгляда соседа, но не мог. Даже пошевелиться был не в силах. Пролетали в мозгу какие-то обрывки воспоминаний: детство, красные флажки, чёрный гитарист в экстазе, чья-то несусветная бородища…

- Ты сумасшедший, - пробормотал он наконец.

Осоцкий кивнул.

- А как же. И было с чего, скажешь – нет? Но, коли это бред, то в земле Ойле всё равно лучше быть сумасшедшим.

- Где? – Рогозин подался вперёд. – Где, ты сказал?

И он захохотал. Осоцкий не обиделся и не растерялся. Он слушал смех Рогозина так же спокойно, как десять минут назад был спокоен при виде его слёз. Очевидно, не было ничего смешного в том, что вся земля Ойле вмещалась в сорок страниц машинописного текста. Но Рогозин всё-таки пытался сопротивляться.

- Врешь. Думаешь, я поверю? Что-то знаешь, что-то рассказали, подсмотрел, подслушал… Только куда ты клонишь, к чему?

- Да ни к чему. Осточертело. Лезу из кожи вон, с толстопузым этим ругаюсь, подрываю дурацкие поезда. А всё потому, что некто Эм. Рогозин высосал сии события из пальца своего отравленного! Никому это не нужно, никому… ни гранатомёты, ни презики, ни ватные штаны! Да свихнуться можно от одного того, как я туда мотаюсь… из лета в зиму, м-мать твою… И ведь, Рогозин, - отправь я туда хоть целый арсенал, - ничто не переменится! Гутану по-любому конец, так? И Славич всех сожрёт, коли сам прежде не лопнет. Просто меня ты назначил жить, а прочих назначил к смерти, на навоз. Писатель ты хренов!

- Тебя же нет, - прошептал Рогозин, позорно отступая к последнему фронтиру. – Да Бог ты мой… тебя же две недели назад в помине не было вместе со всей твоей землёй Ойле!

- Это тебя не было. А мне, брат, тридцать семь лет. И я помню, как звали соседского пса в деревне у деда – Тяпка. Я женился на девице Огневой десятого января две тыщи тринадцатого года по реформированному календарю Ойле. И так далее. И о тебе, Рогозин, я знаю всё. А чего не знаю, того, стало быть, и нет.

Рогозин уставился в пол. Его качало, ему было муторно, и всё вокруг, - и вещи, и тело, и в особенности выпитая накануне водка, - всё взывало к истинности его бытия. И он внял призыву.

- Г-гад! – вскричал он, наливаясь кровью, - значит, это ты, сука, бросил меня на войну? Травил меня газом? Это ты сделал Ози пьяницей… ты додумался до того, чтобы я все эти годы изводился, вертелся, как червяк на крючке! Из-за тебя я попал в Корпус, глотал песок, инспектировал тюрьмы, из-за тебя писал по ночам всякую хреновину, никому, кроме меня, не нужную, и мнил ещё себя непризнанным совершенством?!! Ты!!! У тебя есть пистолет: иди и застрелись. Я бы сам тебя пристрелил, ей-Богу, но я, кажется, сильно пьян… Отягчающее обстоятельство всё-таки…

Рогозин выкричался и затих. Осоцкий вынул и положил на стол своё оружие.

- Не заряжен, - сказал он. – Ты забыл разве, что в земле Ойле патронов днём с огнём не сыщешь? Да и с какой бы стати Маргелин дал мне обойму?

- Мог бы взять здесь, - угрюмо пробормотал Рогозин, словно вопрос заряжения пистолета и в самом деле был насущный.

- Здесь я за каждый патрончик головой отвечаю, - отрезал Осоцкий. – Притом не столько своей, сколько… Впрочем, тебе обстоятельства известны... Да я и претензий тебе особых не предъявляю. Какие уж тут претензии? Это поначалу, может быть… когда этот брюхастый обознался, когда заморыш назвал меня "Мишель"… Или Варас этот, о Господи, - двухголовый-то! Ведь я спешил, даже когда прочёл эту твою… писанину. Чуял, что хватка у тебя железная, вот и суетился, как дурак. А теперь я всё понял, Рогозин.

Михаил тихонько захихикал.

- А? – проговорил он себе под нос, - каково? Ли-тературный ге-герой… является… сводить счёты… О чёрт, неужели совсем пить нельзя?..

- Пить можешь что угодно, хотя бы и воду. Не изменится ничего. Но я счетов сводить не собираюсь, - Осоцкий раздавил окурок. – Я живой человек и намерен жить далее. Коль уж ты не прикончил меня до сих пор. Удивительно, брат: вот он я, придумавший тебя – во плоти. И вот он ты, сочинивший мне жизнь, тоже вроде не дух бесплотный, - тут он потрепал Рогозина по колену. – В чудеса мы оба при этом не верим. Остаётся только плюнуть на всё. До сего дня, признаюсь, я ещё пытался что-то делать, ты же сам видел. Я даже тебя приспособил: недурно, правда? Отмщение! – Осоцкий сделал большие глаза и засмеялся. – Впредь поездов подрывать я не стану, не бойся.

- Делай что хочешь, - еле слышно прошептал Рогозин. Ему снова было плохо, - как никогда прежде. Чужое сердце вяло стукало где-то за грудиной, чужие, заёмные руки лежали на подлокотнике, цеплялись за обивку, чужие веки медленно опускались и подымались.

- Отлично, - Осоцкий перебросил ногу за ногу и налил себе клюквенной водки. – Тогда – прощай, земля Ойле!

***

Рогозин просыпался долго, неприятно. "Таран"… и штопор. "Крутое пике", блин… Присылайте запчастя… фезюляж и плоскостя… Не надо, мэм, я боюсь уколов… Йез, сержант, мэм, очень стыдно, но это меня доконает… Открыв глаза, Михаил тупо глядел, как Осоцкий складывает коробки с медикаментами в сумку. Должно быть, этот звук и навеял… Рогозин поднялся. В райском отеле из холодного крана вода текла тепловатая, тогда он достал из бара лёд и растёр лицо. Осоцкий, одетый в рогозинскую пляжную рубаху и шорты, свежий, как огурчик, насмешливо поглядывал на Михаила.

- Любуешься… Что ты мне оставил, как это называется? – Рогозин повертел в руках остатки гардероба. – Что мне, по-твоему, ехать в Рай в смокинге?

- На кой ты вообще его брал, не пойму, - Осоцкий лениво зажёг сигарету. – Там остались ещё какие-то штаны. Я человек честный.

- Мерзавец честный, - проворчал Рогозин, влезая в бриджи. – Пошли…

В холле у стойки скучал Кубарь. Завидев Осоцкого, он как-то поджался, затем совладал с собой и выпрямился почти грозно.

- На два слова…

Осоцкий собирался обойти толстяка, но Кубарь ловко загородил ему дорогу. Они оба отошли к стойке. Рогозин отвернулся, разглядывая живопись на стенах. "Это самоуправство", - доносился до него тенор Ли, - "в неоговоренное время… И куда прикажете, молодой человек, девать прикомандированных к вам рабочих?" Осоцкий коротко и невежливо пояснил, куда. "Шутите!" – взвился Кубарь. – "Мне что же, расстрелять их?" – "Это ваши проблемы", - холодно отвечал Осоцкий, - "я этим больше не занимаюсь". – "Но договорённость!" – взвизгнул Ли. Рогозин с трудом удерживался, чтобы не поглядеть на спорящих. Осоцкий на это ничего не отвечал, только Кубарь вдруг так возвысил голос, что Михаил не мог не обернуться. Толстяк, прижатый к стойке, дёргался и извивался. "Ай! Руку… сломаете руку!" – "И шею сверну", - сдавленным от злости голосом произнёс Осоцкий, - "если ещё хоть раз ты, сволочь трухлявая… Я на отдыхе, понятно?"

- Штефан! – окликнул его Рогозин. – Пойдём, оставь его.

- Куда теперь? – Осоцкий отряхивался, фыркал, точно после настоящей драки.

- Ну, как это? В гараж, к Варасу.

- Не знаю… прямо этот толстый сукин сын меня…

- Успокойся.

- Надо было ему руку сломать!

- Успеешь, будет ещё случай, - Рогозин подхватил сумку и толкнул вращающуюся дверь. – Что ты туда напихал?

- Да для Вараса же! – с досадой отвечал Осоцкий. – Рогозин, дай закурить. А… что, далеко сей остров?

- Какой остров?

- Ну… куда мы там собрались?

- Да не остров. Озеро. Далеко, а что?

- И никого там не будет?

- Кроме нас, - Михаил пожал плечами - Разве что Варас…

- Этот ладно, пускай…

Ворота гаража оказались распахнуты настежь.

- Ну, и где?.. – Осоцкий встал на пороге, как вкопанный.

- Что "где?"

- Где всё?

- Пусти-ка… - Рогозин отстранил соседа и узрел абсолютно пустое помещение. – Что за чёрт! Варас!

Никто не отозвался.

- Пошли отсюда, - сказал Осоцкий.

- Да погоди…

- Нечего годить. Видишь, нечисто дело…

- Ты меня здесь подожди, - Рогозину пришла одна мысль. – Я сейчас…

- Куда?

- Поговорю с Ли. Он этим всем тут занимается…

- Нет, - Осоцкий выпростал руку; он уже вернул себе спокойствие. – Грузовик там, на площади. Дорогу помнишь?

Рогозин не отвечал. У него было такое чувство, будто вот-вот поймёт, что происходит… но времени не хватило. Осоцкий буквально потащил его за собой. Сумка путалась в коленях. Уже из кабины Рогозин крикнул:

- Глория! Глория!!

Красавица обернулась, очаровательно сдвинула на кончик носа чёрные очки:

- Ах, инспектор! Куда собрался? – и пальчиком погрозила лукаво.

- Кто такая? – прошипел сзади Осоцкий. Рогозин только пнул его локтем – молчи!

- Глория, девочка… На минутку… Мы едем по делу. Ты не знаешь, где Варас?

- Варас? – смуглая рука свесилась через боковое стекло, шляпка заслонила белый свет. – Он, кажется, в посёлке.

- Верно, - Осоцкий вылез вперёд. – Только он обещал туда завтра… У меня тут кое-что для него.

- Ничего не знаю… – Глория глядела на Осоцкого в упор. Михаилу стало неловко.

- Вы его родственник?

Рогозин пробормотал: "Да помнишь… в ресторане…", но Глория не слушала. У неё был новый объект. Осоцкий выставил в окно локоть и растянул длинный рот:

- Да так… седьмая вода на киселе, сударыня. Осоцкий. Писатель, к вашим услугам.

- К услугам? Моим? Неосторожно… Что там у вас?

Это уже было из арсенала дрессировщицы. Осоцкий позволил ей заглянуть в сумку. Она протянула задумчиво: "ах!!!" и подняла на него совсем другой взгляд – сладко-жгучий.

- Вы опасный человек, - сказала она. У Рогозина неприятные мурашки побежали по спине от её голоса. – Не советую доверять такой груз случайным знакомым…

- Сударыня!!!

- Можете подождать Вараса в нашей лаборатории… Вы там ведь не бывали ещё? Рогозин, что же ты так невнимателен к родственникам?

- Я пойду, - сказал Осоцкий.

- Сиди, - Рогозин дёрнул было его за руку, но Осоцкий вырвался.

- Правда. Я ведь должен был отдать Варасу… Я его дождусь.

- Я тебе всё объясню… - но Осоцкий уже хлопнул дверцей, галантно принял сумку у Глории. Рогозин выругался и дал задний ход.

За воротами он свернул направо. Дорога была на диво гладкая, так что Рогозин вволю предался мыслям о Глории: какая она всё-таки стерва, и как странно, что те, к которым едет, неживые – они милее, добрее, что ли… Быстро этот Ли работает, чёрт его дери, дорогу вымостил… Развилок не попадалось, Рогозин расслабился за рулём, но лес по обочинам стал редеть. Это уж было что-то не то… Михаил подтянулся, и тут справа мелькнул указатель. "Обсерватория" – Рогозин вздрогнул, но на узкой дороге негде было развернуться, а впереди уже мелькнул серый забор. Едва успев притормозить, Рогозин проскочил в арку ворот. Зазвенел звонок, вскинулся шлагбаум. Но никто не вышел из застеклённой будки. В изумлении и уже почти привычной досаде Рогозин покинул кабину и разглядывал гладко залитый бетоном дворик. Башня вблизи была огромна. Похоже, хозяйственная длань Кубаря ещё не дотянулась сюда. Посреди двора красовалось пугало: голова – цинковое ведро с надписью: "на обработку". У входной двери валялась пустая бочка из-под бензина. Михаил пнул её ногою и вошёл.

В башне было темно и прохладно. Рогозин зажёг спичку. Выступили сочленения телескопа, тубус, плетёные кресла перед пультом. Огонёк погас, но Михаил наощупь включил настольную лампу и уселся. Хороший какой прибор, однако. И "часовичок" есть. Рогозин нажал кнопку. Слабо загудел мотор, купол стал вращаться, разошлись шторки наверху. Михаил приник к окуляру. Он увидел Крабовидную туманность. Приятно и покойно было из невообразимой дали смотреть на буйный газ. На пульте раздался щелчок, конструкция снова плавно развернулась. Новое светило повисло в поле зрения, ба … Юпитер! Галилеевы луны… Право, зрелище-то многозначительное…

Юпитер стать звездой не смог,

И будто бы смирился, но –

На нём, как язва, как ожог,

Пылает Красное Пятно…

От неожиданности Михаил въехал лицом в окуляр. Потирая глаз, обернулся. Ли Кубарь, расхлюстанный, сиял в полумраке собственным светом лысины и ухмылки.

- Вы что… здесь делаете?

- Живу. Да-с, эрмитаж, так сказать. Жилище отшельника. А вы, инспектор? Светила созерцаете? Похвально, нет отдыха лучше этого. Разве только добавить пивка? С балычком, а, друже?

Не слушая ответа, он достал из холодильника жестянки "Пильзена", тарелочку с рыбой. Это был какой-то совсем новый Кубарь, невозможно было представить, чтобы этот человек разговаривал с Осоцким, как давеча – и чуть не плакал… Или с любопытством идиота прижигал пальцы псевдо-Глории. Рогозин отхлебнул пива. Ли, щурясь, обмахивался "Скай энд телескоп".

- Да,- изрёк он, наконец. – Что, нравится вам машинка? "Кассегрен"! Сам шлифовал зеркала. И большое, и малое. Механику, конечно, Варас налаживал, но зеркала – мои.

- Стишки тоже ваши?

- Здесь всё моё, не сочтите за манию, - толстяк жевал и запивал, заводил глаза от удовольствия.

- Рифмоплёт вы неважный.

- Каждому своё, любезнейший. Вот вы всё-таки думали: глупый старый Ли, пузо висит из штанов, рубашечка без пуговиц… А сами-то что в стол прятали?

Рогозин побагровел.

- Во-первых, не ваше дело. А во-вторых, откуда вы пронюхали…

- Ну-ну-ну! Не пронюхал, Михаил Степанович, а узнал. Вынужден был нарушить приватность, каюсь… Платону до зарезу понадобилась ваша дискета, накричал на бедного Ли…

Рогозин поставил банку на пульт.

- Вы нашли её?

- А что такого? Нашёл, отдал. Да вы не переживайте, друже – всё невинно. А в папочку вашу я только сверху заглянул.

- Слава Богу! – Рогозин воздел руки. – Сдыхался! Слушайте, Ли, так вы не шутите? Этот Платон в самом деле существует?

- А как же! Как всякое достаточно вероятное событие во Вселенной. Как вы и я.

Рогозина вдруг разобрал смех. Кубарь встревожился, приподнял толстый зад.

- Нет, ничего… Как вы и я, говорите? – и вкратце изложил толстяку свое положение.

Кубарь оттопырил губу и скептически поглядывал на Михаила.

- Ну, некоторого внешнего сходства…э-э… не могу не признать. А что до прочего… плюньте вы, голубчик. Всего этого может и не быть, во всяком случае, дело наверняка обстоит совсем не так.

- ???

- Ну… возьмём для примера хотя бы доброго Вараса. Знаете, отчего его прозвали "Две Головы"?

- Ну, допустим, знаю. Какое это имеет отношение…

- Наипрямейшее. Что вам рассказывал этот сын степей? Историю Самсона? Как падал в приёмный колодец Института и выл от тоски?

- Он не выл, - пробормотал Михаил, почему-то обидевшись за Вараса.

- Это уже мелочи. Иногда он рассказывает по-разному. Тем более, что ничего этого не было. Голову он, конечно, потерял, - вот как теряют часы или кошелёк. Потому она на него и дуется… Но эти страсти-мордасти, - тут Кубарь передёрнул плечами, - да вы не расстраивайтесь, Варас никогда не врёт из корысти. В некотором роде он – поэт… э-э… фантаст, но ведь славный малый. Кстати, есть и другие версии. Например, если бы вы спросили у Озипринша, он бы вам сказал, что Варас был подопытным в Институте, там его накачали галлюциногенами…

- А голова?

- Ну, это просто чья-то голова, мало ли… Хотя я бы не придавал значения. Озипринш мало что понимает в этом. Он просто распространяет слухи. А вот Глория…

- Прекратите! – взмолился Рогозин. – Это же бред! В это невозможно поверить!

- Верить? Это для вас вопрос? М-да… вижу, настрой у вас тухлый. Слова не помогают… Ну-ка, встаньте.

- Что? Зачем?

- Вставайте. Нет, не сюда… правее. Оп!

Рогозин и моргнуть не успел, как очутился на полу. В глазах мелькали звезды отнюдь не небесные.

- Подерёмся? – Кубарь гарцевал перед ним в стойке.

- Идите к чёрту… Что за номера?!

- Нет, голубчик, мы-таки подерёмся… Это вам сейчас необходимо, - он ударил снова, едва Рогозин поднялся. Рука у толстого администратора оказалась тяжёлая, удар профессионально точный. Михаил озлился не на шутку. Клетчатая рубашечка Ли окончательно разошлась, среди седых волос на пухлой груди светилось бронзовое колечко. Ах ты, - панкуешь, плесень! Рогозин целился в пирсинг и промазал. Его повело, но Михаил устоял и теперь уже дрался по-настоящему. "В морду", - твердил он про себя, - "как он раскроется, сразу – в морду". И миг настал. Рогозин всю силу вложил в удар, Кубаря отнесло в сторону. Журнальный столик слабо хрустнул, посыпались во все стороны номера "S&T", "Плэйбой"(тот самый, ножницами изрезанный). Вести отсчёт было некому, но, покуда Рогозин перевёл дух, прошло секунд двадцать. Кубарь, кряхтя, вылез из-под журналов.

- Ну, - выдохнул он, держась за скулу. – Как теперь, поверили? В собственную, по крайней мере, реальность?

Рогозин облизал разбитую губу и кивнул. Кубарь забрался в кресло и трещал кнопками на пульте.

- Вот. Полюбуйтесь. Оч-чень рекомендую. Это Плеяды.

Михаил подчинился. Кубарь за его спиной ворчал:

- То-то… Больно вы легковерны, молодой человек. А всякий раз вас кулаком вразумлять… Не тот уже старый Ли. М-да… ежели бы я, скажем, вот так верил всему… Тот же Озипринш, - вы давно его знаете?

- Давно. Учились вместе…

- Вот! А что я знал? Приехал какой-то человечишка, документов всех – свидетельство о смерти…

- Что?! – Рогозин оторвался от "сестёр Фаэтона". Кубарь не шутил.

- Мне-то, милейший Михаил Степанович, всё едино: живой ли, мёртвый… Территория ведь заповедник, мир затерянных душ. Ну, не надо на меня так смотреть. Вовсе не мёртвый был ваш приятель, конечно, до этого не дошло. Но он очень болен, очень. И, тем не менее, жив. Пасьянсики раскладывает, пьёт коньяк, - толстяк отнял пивную жестянку от скулы, что-то снова переключил на пульте. – А это М14.

Но Рогозин смотреть не стал.

- Заповедник? – горько спросил он. – Живой экспонат? А вам не кажется, что я всё-таки человек?

- Безусловно. И это даже звучит вполне… Но вот каковы ваши достижения? Познавали бытие, ловили духов. Вылетели из учебного заведения: эх, мать честна, тогда познаем самого себя! В приключениях тела… А какая была чудесная возможность постичь многоликость Истины! Потом уже вам внушили, что Истина существует лишь одна, непременно Абсолютная… Ах, любезнейший Михаил Степанович, да ведь здесь даётся вам шанс сбить спесь с восклицательных знаков…

- Кулаками, - пробормотал Михаил.

- … превратить их в вопросительные! Ведь вы же по натуре человек сомнения, вы ради него готовы рисковать, готовы…

- Получить по морде, - на этот раз язвительная реплика была замечена. Ли перевёл дух и кивнул.

- Вот именно. Истину считают чем-то вроде незыблемой стены: под такую и встать славно, и пулю за неё принять. Но такая, с позволения сказать, Истинища, - не что иное, как злобное чудовище. В лучшем случае – нежизнеспособный уродец. А мужество, дорогой мой, как раз в том состит, чтобы живот положить на алтарь сомнений, - и он иносказательно похлопал себя по брюху. – А уж сомневаться у нас можно буквально во всём. И никакой чертовщины, чистейшая математика. Вспомните ваш курс астрологии: система уравнений может иметь множество решений. В обычном мире, правда, все лямбды – целые числа, и это ограничивает… К тому же, в симметричных матрицах четвёртое астрологическое число равно нулю. У нас же… да что там говорить, любой писатель вашего жанра был бы счастлив…

- Я не писатель. Я инспектор.

- Ради Бога, бросьте! Не притворяйтесь. Мы разбрасываемся незначащими, в сущности, определениями: человек, писатель, инспектор… Это всё роли, и это не ново. По глубинной же сути, - Кубарь поглядел на телескоп, - один – линза, другой – зеркало, третий отбрасывает тень.

- И к какому же классу я отношусь?

- Пожалуй, к отражательному. Хотя и тень вы бросаете тоже довольно густую. Что поделаешь: психика ваша расстроена, душа смещена Бог знает куда; утешает лишь, что могло быть и хуже. Убежище, - вот что вам нужно, друже.

- Вздор, - отрезал Рогозин. – Какое убежище, где? Я сам – своё убежище.

- Такое мужество похвально, - строго сказал Кубарь. – Но учтите: надолго его не хватит. При том, что с вами сделал "Джи Кей", - тем более. Так что бросьте мысли об отъезде. Берите пример с пана Штефана. Что у вас снаружи? Любовь? Работа? Рукописи? Всё это неправда, вы одиноки, работа вам обрыдла, рукописи напечатаны не будут. Это не вопрос их качества, просто они – и вы – таковы. А здесь вы будете спокойны и счастливы. И вполне сможете писать, к тому же никто не спросит: "А на кой черт ты стараешься?"

- Графоманский рай.

- О, зачем так? Графоман – создание скорбное, он уверен, что гений, оттого его несёт и рвет текстом. А в вас, дорогой мой, открывается кое-что настоящее, дверца…

- Прекратите, Ли - Рогозин поморщился. – Дверца, шмерца… За этой дверцей я сволочь, убийца и самодур. Мелочный боженька, людоед. Так что я уже всё дописал. И делать мне в вашей кунсткамере нечего.

- Дописали? – Кубарь даже перегнулся поближе. - Ну, молодец! И… что же?

- Ничего. Финал, как говорится, открытый. Врёте вы, Ли – до конца заглянули. Любопытной Варваре – знаете что?..

- Знаю, - толстяк ухмыльнулся. – Вот за это я вас и люблю, и уважаю! Посему покажу вам кое-что особое! А истина, - не абсолютная, конечно, - вас-таки не минует. Смотрите на здоровье.

Рогозин невольно прильнул к окуляру и увидел Магеллановы Облака. Секунду-другую он не мог оторваться. Затем остро укололо: какие, чёрт его дери, на северной широте Магеллановы Облака? Он повернулся. Ли не было. Чемоданчик – вот он, и банка с пивом…

- Ли! Что за шутки?! Где…

Он замолчал. Очевидно, что спрятаться в обсерватории было негде. Разве в холодильнике? Рогозин заглянул туда, потаращился на светло-жёлтую пустоту. Он вдруг понял, что спокоен. Неприлично и совершенно здраво спокоен. Некто набил ему физиономию и исчез. Ладно. Надо отсюда сматываться поскорее, и не забыть бы главное, что появилось минуту назад, когда он вдохновенно врал про открытый финал: запах гари… это отчаяние, и как он… на пожарище, это же настоящий конец, единственно возможный… На всякий случай Рогозин заглянул и в чемоданчик. Нашёл только записную книжку, пролистал. "Варас – потерял голову… Сафир – вышел из себя… Кубарь – рассыпался мелким бесом… Глория – ?" Тут стоял жирный вопросительный знак. Рогозин уронил книжку, мелькнула затейливая вязь: "Дорогому П.Д. Карпицыну от коллег". Он выбежал во двор и вскочил в грузовик. Торопись, Рогозин, скорее!

***

- Ну как?

Осоцкий повертел головой, поцокал языком.

- Надо же! А это зачем?

- Отдыхать, конечно. Бывают дежурства суточные.

- На эдакой-то… отдыхать?! Тьфу ты!

- Водяной матрац, - Глория забралась на постель с ногами и сразу же сделалась маленькая, такой это был колоссальный "любодром". – Тоже наша разработка. Выдерживает пятнадцать человек, так что не опасайся.

- Да на что ж пятнадцать, - Осоцкий ухмыльнулся; всё было как-то не так, без куража, что ли… Глория шлёпнула его по руке.

- Не держи ты эту сумку! Садись, - перевернулась, пошарила среди подушек, - на вот, посмотри, я переоденусь.

Осоцкий взял книжку, она была толстая, зачитанная. "Кама Сутра", - он пожал плечами, раскрыл на середине.

"…они лежат оба на боку, прижимаясь пупками и низом живота, откинув грудь назад и замирая от лёгких касаний… Особое наслаждение в нежных соприкосновениях лобков."

Глядя безотрывно на соответствующую картинку с бородатым индийцем и длинноносой красавицей, Осоцкий в то же время онемевшей спиной ощущал флюиды Глории. Позади что-то шелестело и позвякивало. Потом одним движением она скользнула через весь "любодром" и оказалась рядом. Заглянула через плечо, вполне горячая и без Кама Сутры, и тут Осоцкий понял, что именно не так. И всё сразу стало намного проще.

- А что, дракон у тебя всё ещё на заднице? – Осоцкий заложил книгу пальцем и обернулся.

- Откуда ты знаешь? А-а, Рогозин, наверное, разболтал, скотина, - никакой злости в её словах не было, один лишь соблазн. – Слева дракон. А справа – лотос.

- Вижу, вижу… порочная ты девчонка!

- Да, вот такая! Нет, ты погоди, ты сюда лучше посмотри! Вот затейники… Или на этой…

- Ну и книжки вы читаете на дежурствах!

- Между прочим, учебное пособие, вот штамп. Мы по этой книге наших девушек обучаем, хотя ты же не знаешь…

- Знаю, - сказал Осоцкий и потянулся расстёгивать пояс. Не совсем желание это было, и не полный кураж, но какая-то подходящая весёлая и злая решимость. "Начнём с этого…"

- А вот это! Гляди! – Глория залилась смехом, уронила голову на руки. – А давай и мы так. Позовём Сафира!

- Что?!

- Ой, ой, испугался? Я пошутила. Да он вообще… и не мужик, и не человек даже. Он же только и годится в спинтагрисе ковырять. Эй, писатель, ну ты что?

Осоцкий сел на кровати с майкой в руках. Надо же – забыл, что за стеной копается этот Геркулес. А они тут – с Глорией, "Кама Сутра"… тьфу, срам!

- Ну, прекрати. Во-первых, он не войдёт. А если и войдёт… Это же смешно так: ничего не понимает, стоит в углу и дожидается!

Осоцкий посмотрел на неё косо. О чёрт, тут и святой согрешит! Он решительно спрыгнул на пол.

- Ты куда?

- Попрошу его, пусть выйдет. Я, знаешь ли, старомоден. Так не могу. Коли ему всё равно, где околачиваться, так пусть в коридоре…

Подтянув шорты, Осоцкий решительно вступил в белый зал. Сафир, спиной к нему, согнулся над развороченным прибором.

- Э-э… любезнейший!

Никакой реакции. "Задумался, видать". Осоцкий подошёл и положил руку на бугристое плечо. От этого лёгкого прикосновения Сафира повело и он тихо завалился на бок. При этом звук был такой, точно упавшее тело – из папье-маше.

- Ну, что тут? – Глория подошла, прикрываясь книжкой.

- Да я его только рукой так… А он – что? Помер, что ли?

- Как же! – фыркнула Глория. – Плюнь ты на него. Я уже не могу!!! Пойдём!

- Так он же…

- Вот дался он тебе! Ничего с ним… вышел из себя, вот и всё.

- Как?! – увлекаемый Глорией, Осоцкий всё ещё оглядывался на скрюченное тело.

- Ну, полез в спинтагрис, а у самого матрицы не сошлись. Вышел из себя, - бах, и готово! Скотина он тупоголовая, ничего нельзя поручить. Да прекрати же оглядываться! Не могу я больше… давай, ну что же ты…

- Да, да, конечно, - пробормотал Осоцкий и наступил на "Кама Сутру".

"…трижды прекрасно искусство, умудрённое опытом Кама Сутра, познавая его, освобождаешься от пороков тела и обретаешь блаженство познания Бога, - Бога чистой души и возвышенного духа… Два наслаждения у души – настаивать и терпеть. Два наслаждения у разума – владеть и отдавать. Два наслаждения у тела – трение и прикасание, выражающие нетерпение ожидания и обладания…Руки охваченного страстью бродят по спине, стремясь коснуться ягодиц… Руки соблазняющего – движутся сверху вниз. Полное в полном – единение мужчины и женщины в любовном акте, когда тело, душа и ум воссоединены в полном осуществлении их желаний"

…конечно же, отрешился намного раньше, но потом были ещё те две, три, пять секунд, когда нет разницы: полет ли, падение, когда всё слепнет и глохнет в невыносимом фейерверке… а когда они истекли:

- О-о… умираю…

Он, ещё в сладости, потянулся поймать эти томно лепечущие губы, но Глорию свела такая судорога, что он отстранился. Его отстранило, и во вдруг проступившем холодном поту он смотрел на безжизненное тело. Живот втянут, страшной дугой обозначились рёбра, грудь окаменела… а ноги… а лицо… Не веря глазам, он дотронулся пальцем, - всё было не живое и не мёртвое, плотное, как резина.

Пятясь, он отполз от неё. Почему-то очень старательно оделся: ну, конечно, надо же пойти, позвать на помощь. Может, это ничего, просто болезнь… какой-нибудь припадок… Он на цыпочках прошёл мимо Сафира, затворил за собой двери, прижался к створкам и просунул руки под задницу. Ни за что, никогда не открывать… Какой-то запах, очень знакомый, уже давно раздражал горло. Что-то горит. Там? Замыкание в этом приборе… Нет уж, не открою, бежать отсюда! Пусть даже сгорят эти двое, трупы-нетрупы… а может, и не двое, может, они все, ты же не забыл, голубчик, где находишься? На вялых ногах он проковылял к лестнице. Внизу гарью несло гуще, но ни дыма, ни огня не было видно. Тогда он распахнул дверь пропускника и застыл на пороге, вцепившись рукой в грудь.

Ему представилось полнеба ясного, вечно синего, а вторая половина вспучивалась какими-то лиловыми пузырями. Впереди этих пузырей от неба до земли стояло что-то сплошное, желтовато-белёсое, - наверное, пыльная буря, прорезаемая тёмными молниями. И больше не было абсолютно ничего, даже красная стена лаборатории как будто не имела продолжения. Дверной косяк заскрипел, качнулся, в спину дохнуло жаром. По красному кирпичу побежали, багровея, трещины, края их заворачивались… и тут он догадался, наконец, что это. Знакомый запах! Бумага! Горит, пеплом развеивается, а с нею, - и всё… Он зарычал: конец, всё равно, как подыхать… и тут белёсую пелену прорвало, и из пустоты в пустоту въехал и остановился грузовик. Осоцкий кинулся волком.

За рулём оказался Рогозин – бледный, перекошеный, с карандашом за ухом, с одним только словом на губах: "Господи…" Осоцкий пинком выбросил его из кабины, но мотор заглох: ни стука, ни чиха. Тогда в ослеплении, в страшном гневе, в отчаянии Осоцкий сорвал дверцу и выбросился, как из самолётного люка, неизвестно куда – в подступившую белёсую мглу.