Уснирадостьспимоя. 

Спи. 

Моя. 

Радость моя. 

В доме погаснут огни. Один за другим. Берешь на ладонь. Накрываешь другой. И пальцы касаются пальцев. 

Соскальзывают. 

Ладони смыкаются, и хрустит огонек. 

Раз. И два. Осколки на мягкую простыню. 

Но ты спи, моя радость. Глазки сомкни. Я с тобой. Возьми меня за руку. Мне так страшно в темноте. Одиноко. Ты хочешь знать? Все хотят знать. 

Кто прячется за дверью? И где прячется дверь? 

Здесь она. И там вон тоже. И дальше… тысячи дверей. Мы заблудились – ты и я. Это так невыразимо печально. Поэтому спи. На мягком шелке и стеклянной крошке. Утро близится. 

Тессеракт его мозга выворачивается наизнанку, и я оказываюсь снаружи. Рефлекторный вдох и крик. Новорожденный требует расправить легкие, и альвеолярные мешки готовы разорваться, лишь бы угодить ему. Мой собственный разум распадается на фрагменты. 

Это неприятно. 

Почти-я. Лежу. Ловлю сердцебиение. Со скрежетом смыкаются стенки клапанов. Струны сухожилий звенят. 

А сердечком пора бы заняться. Слышите? 

Я-никто согласен с этим. 

Я-примат дорываюсь до пульта разума. Сколько проводов-проводочков в миелиновой оплетке. Дергать и переключать… раз-два-три… 

- …три кубика… 

Мы вместе склеиваем звуки, потому что понять их по отдельности не выходит. Тело бьется в агонии. Игла проходит сквозь кожные покровы и мышечную массу. Стеклянно хрустят миоциты. Становится темно. 

Нас сплавляет. 

- Вы как? – Звук разрывает голову. Почему всегда так громко? Ненавижу! И голос ржавый с кислым запахом. А язык во рту разбух. 

Разжуй и проглоти. Тогда все исправится. 

Да? 

Заткнитесь все. Не мешайте думать. 

- Я в порядке. 

Мысли грохочут по нейронному ипподрому. От лошадей пахнет сеном. Наше сено из лучших сортов клевера. Сорт. Гибрид. Разновидность. 

- …это нормальная реакция по возвращении, миссис Эшбрук. Не волнуйтесь. 

Эшбрук. Ольга. Имя с цветочным ароматом. Вот только с каким? Ускользает, хотя мы должны помнить. 

- Временное диссоциативное расстройство. Тоже норма. 

Голос Тедди – басовый габой. Ненавижу этот извиняющийся тон. Нет расстройства. Есть устройство. Оно распалось и сложилось. Гиперголоволомка для упрямого «я», которое, наконец, больше «я», чем «они». 

Но зрение вернулось. 

Серая кушетка, никаких простыней в помине. 

- Спи, моя радость, усни, - говорю я, облизывая губы. На языке – или в памяти? – карамель и каппучино с привкусом крови. Иголки в нёбе. Вынимаю пальцами. 

Молчи, Тедди. Я знаю, что так не принято. 

- Сегодня вы выглядите лучше, - Ольга сидит за столиком. Прямая спина. Коленка к коленке. Каблук к каблуку. Носки врозь и локти тоже. Пальцы касаются стола. Подрагивают. 

Я слышу дрожь ее тела, этот оркестр органики с первой скрипкой застарелого невроза. Соло для бессонницы и кокаинового кофе поутру. 

- Насколько весомо будет ваше мнение для суда? 

- Мы аккредитованы для подобного рода консультаций. И репутацию имеем вполне определенную, - отвечаю я. 

- Мне сообщили, что вы компетентны в данной области. 

Конечно. Весьма компетентны. А она – красива, особенно, когда засыпает после душа. Две правды – это уже много. 

Спиуснирадостьмоя. 

Возвращайся. 

- Но то, что я видела, не внушает… доверия. Поймите меня правильно, я лишь хочу понять, на что могу рассчитывать. 

Вуаль скрывает ее глаза, но губы выдают волнение: они трутся друг о друга, и нижняя почти исчезает. Верхняя оставляет вишневое пятно помады. Мне очень нравится этот цвет. 

- Рассчитывайте на удачу, - отвечаю я, размешивая сахар. Четыре ложки. Пять ложек. Шесть. По часовой стрелке. Не касаясь стенок чашки. – И на то, что результаты экспертизы будут приняты к сведению присяжными. 

Тедди считает, что я теряю контроль над телом. Смешно. 

- Вы улыбаетесь? Улыбайтесь. Смейтесь. Я не против смеха. Хотя сама давно не имею причин для этого… А с ним я смеялась! Часто! – Она привстает и перегибается через стол так, что я вижу черный кружевной край ее бюстгальтера. - Он любил меня. Любил! Правда?! 

Я не уверен, но мы, естественно, соглашаемся. С ней приятно соглашаться. И смотреть на нее тоже приятно. Она снова присаживается и вынимает из вазочки цветок, увядший, но еще живой. Она касается лепестков губами. 

- Вы любите цветы? 

Вопрос ставит меня в тупик. 

- Мой муж любит, я полагаю. Он болен и болен тяжело. Цветами в том числе. 

- Ольга, даже если мы отыщем что-то в его голове, то не факт, что это «что-то» сочтут доказательством. 

- А вы ищите не в голове. 

Лепесток, прилипший к губам, тончайший цветочный шрам, который нам хочется стереть. Но мы знаем, как опасно прикасаться к миссис Эшбрук. 

Она приподнимает вуаль и разглядывает меня гиацинтовыми глазами, словно пытается высмотреть нечто особенное, известное только ей. Закладка между мгновением до и после. Личности расступаются, впуская ее в круг. 

Мы протягиваем руку, накрывая ее ладонь. Кончики пальцев касаются кожи между шелковой перчаткой и рукавом жакета. 

- Я хочу, чтобы вы нашли нечто большее, - шепчет она 

Мы тоже. 

Падение. Нырок. Погружение. Нет слова, чтобы описать. Кроличья нора чужого разума, каверна несуществующего пространства и условно-страховочный трос собственного сознания. 

Некоторые считают операторов сумасшедшими. И почти всегда ошибаются: собственный стабильный психопрофиль – основа нашей… 

Комната без окон. Стены шевелятся, но постепенно застывают. Рисунок ковра. Условность мебели. Решетка. Кровать. Набросок красным углем. 

- Ты здесь? 

Тело на разноцветной простыне. Белые волосы. Воронка вместо лица. Я прикасаюсь к ней. Пальцы проваливаются в желе. 

- Клубничное, - говорит объект, выбираясь из шкафа. – Попробуй. 

Пробую. И вправду клубника. А тела нет – кукла с волосами из сахарной ваты. 

- Живот заболит. От сладкого всегда болит живот. 

Жертвы три и пять, слепленные воедино. Зыбко все. На объекте черный пиджак на три пуговицы. Жилетка из синего атласа с узором из гусиных лап. Бутоньерка. 

- И я предупреждал, что нельзя слишком много сладкого. 

Он накрывает тело простыней, и тканные цветы прорастают. Синие ирисы. Желтые герберы. Чайные розы с пушистыми ресницами. 

Цветы смотрят на меня. Неуютно. 

Очаровательно. 

- Зачем ты здесь? 

В руке объекта – пистолет. Пластиковый. Прозрачный. Направлен в лоб. Здесь сложно промахнуться. Я вижу нити, идущие от рук и ног объекта, врастающие в пол и стены комнаты, и еще дальше. А он, похоже, их не замечает. 

Сколько проводов… соединений… все перепутались. 

- Зачем. Ты. Здесь? 

- Чтобы найти кое-что, - шепотом говорю я. 

- Нельзя. 

Дуло распускается цветком орхидеи. Хищный зев и черное пятно зрачка. Цветок улыбается. Грохочет выстрел. И в груди появляется дыра. Из нее хлещет клубничное варенье, с цельными ягодами. Меня выбрасывает наружу. 

Мы кричим. 

Орхидеи выращивала первая жертва. Фаленопсисы сорта Феррара. Дракулы с акульими силуэтами цветков. Трогательные каттлеи всех оттенков алого. Желтые дендробиумы. И над ними - Анна-Мария, вдовствующая королева цветочного царства. Или скорее фея, постаревшая, уродливая в черном своем наряде. 

Судя по отчету коронера, белье и то было бледно-лилового колера. Полагаю, полиняло от стирок. 

Я вглядываюсь в проекцию места. Поворачиваю трехмерку то одной, то другой стороной. Считаю пятна на тысячах лепестков. 

Теряюсь. 

- Надо отдохнуть, - говорит Тедди. 

Надо. И еще обнаружить среди орхидей ту самую, убившую меня. Отключаем систему и встаем. 

- Пойдем погуляем. 

Он держит меня заботливо и крепко. Мы не пытаемся протестовать. Мы помним, что с Тедди нельзя ссориться: у него в кармане ампула. А в ампуле – волшебный клей, который собирает нас в единое «я». 

- Само дело – прозрачное. Свидетели, улики… 

Я знаю про улики, надежные, как Евразийская плита. Но дело уже не в них. 

- Она хочет знать другое. 

Хочет ли? 

Меня разрывает со смеху. Дюшенновский смех с ароматом клубники. Клубникой пахнет и чай. Мы сидим в кафе. Я, Тедди и миссис Эшбрук с ее неврозами, скрипками и черным ридикюлем. Разговариваем о цветах. Ей нравятся ирисы. И розы тоже. 

Конечно же герберы. Бросьте, Теодор, разве бывает, чтобы цветы не нравились? 

Это же символ. Дар. 

Вы слишком скептичны. 

Он – да. Мы – нет. Мы слушаем. Самый приятный разговор за последние… Не помню. 

Я садовником родился… 

В зале суда невыносимо жарко. Это иллюзия. Сбой обмена веществ, вызванный погружением. Оно того стоило. Номер девятый, кажется. Или десятый. 

Поляна. Лес. Деревья до самого неба и огромные иглы из стали. 

Слепые бутоны вчерашних нарциссов, купленных для миссис Эшбрук и отправленных в урну. Оператору не рекомендуется вступать в связь с заказчиком. И мои нарциссы слепы. 

Как и белые фрезии на ее шляпке. Мой маяк среди всех этих людей. 

Надо сидеть прямо. Тедди кивает – правильно. Держите спину. И я послушно тяну подбородок вверх. Галстук бы снять… 

И говорить. Нам надо говорить. Все ждут того, что мы скажем. 

- Стандартная процедура исследования… 

Мы учили этот текст. Вместе. Когда? Уже не важно. Она подсказывала ответы и гладила цепочку, перебирала звено за звеном, вытягивая из-под белой ткани блузы и отпуская. 

Вопрос-ответ. Вопрос-ответ. 

Мы стараемся. 

Моргаем. Как-то очень долго и в результате слепое пятно убирает государственного обвинителя, и теперь перед нами первый ряд зала. Родственники жертв. Много родственников жертв. Для них существует число, но мы его где-то потеряли. Зато есть черное, черное… сколько черноты в нарядах, в лицах. И взгляды их тоже черны. 

Спимоярадостьусни. В домепогасли огни. 

Почему они нас ненавидят? Впрочем, понятно. 

А им все же не хватает красок. Цветов. 

- …искусственная диссоциация личности и последующая синхронизация новообразования с сознанием пациента в биоматричной коннексонной модели позволяют воспроизвести основные эмоционально значимые моменты… 

Модели. 

Моменты статичны. Модели всегда имеют развитие. Иногда они наслаиваются, и тогда нам сложно докопаться до сути. Приходится выискивать параллели. 

В тессерактах параллельные линии пересекаются. 

Древесные стволы сливаются в один. Он ввинчивается в небо, пробивая голубую твердь из пробкового дерева. Сыплется труха и звезды. Раздается хлопок. Не выстрел. Просто разворачивается простыня, чтобы укрыть тело. 

- …таким образом, возникает вопрос интерпретации полученных символов визуального, акустического или иного свойства… 

Тедди останавливает меня. Мы смотрим на обвинителя, который перешептывается с судьей. На акриловый парик. На миссис Эшбрук и густой воздух, который облепляет ее. 

Муха в джеме. Клубничном. 

- Можно ли сказать, что вы гадаете на чужих снах? – вкрадчиво спрашивает обвинитель. 

Он подбирается к нам слишком близко. Он трогает дубовый бортик нашей клетки и перегибается, позволяя ощутить запах его тела. 

- Скорее, на отражении снов, - мы отвечаем легко. И добавляем то, что миссис Эшбрук хочется слышать. – В кривом зеркале. 

- Даже так? 

Он поворачивается к присяжным и разводит руками: вы слышали, сам оператор признал зыбкость системы! 

- Конечно, - говорим мы. - Там же не существует прямых. 

Двадцать две жертвы. Женщины в возрасте от шестнадцати до сорока трех. Вес, рост, цвет волос –ничего общего. Разве что глаза, темные или светлые, но одинаково пустые. 

Тридцать три коровы. Двадцать две овцы. Мы хихикаем, но Тедди недоволен. Ему кажется, что мы недостаточно серьезны. Но если всегда сохранять серьезность, то легко сойти с ума. А мы и так еле-еле держимся. 

Смех скрепляет. Он почти как клей, который делает нас – «я». И потому Тедди запирает недовольство меж сжатых губ.

Двадцать две жертвы. 

Тела, заботливо укутанные в простыни от Di Benedetto. Очарование истинной Италии только для вас. Простыней жаль. Особенно вот ту, с узором желтых ирисов. Ручная вышивка. Жаккард. Кружево. Потрогать не позволят. Но мы уже прикасались к ним в чужом мире. 

Мы помним, как соскальзывала шелковая лента с подарочной коробки, и шелестела тончайшая упаковочная бумага. Помним прохладу ткани и жесткость кружев. 

Сухие лепестки, затерявшиеся в складках. 

- Сюрприз! Ну-ка улыбнись. Это ирисы, те самые, которые цвели на балкончике. Пришлось слегка полазать по водосточным трубам и рубашка теперь ни к черту, но… 

- Вы еще не отошли от погружения! 

Тедди остается на краю. Он кричит, а мы падаем в колодец, стенки которого сплетены из нейронов. Один плюс один больше трех, а три – меньше единицы. Пространство как данность. 

И кванты становятся всего-навсего волнами. Море шепчет. 

Балкон. 

Мраморные вазы с цветущими ирисами. Перепуганный хозяин квартиры смотрит через стекло. 

Ночь. Город внизу. Стрекот сверчков и тот же клубничный, навязчивый запах. Белый столик и ротанговый стул. Женщина дремлет после душа. 

Мы наблюдаем. 

Беззвучно открывается дверь шкафа, и там, среди простыней со знакомым ярлычком сидит объект. 

- Тише, - он прижимает палец к губам. – Нельзя ее будить. У нее кошмары. 

- Когда? 

- Всегда. 

Мы вместе смотрим на то, как тени разрисовывают ее лицо лиловым и розовым. Нам по вкусу это сочетание. А где-то далеко ноет скрипка. 

Ощутимо холодает. Иней расползается по стенам – раковая опухоль мороза, которая вот-вот доберется до нас. 

- Надо ее укрыть. 

Он протягивает простыню. 

Мы берем. Мы теперь вместе. И на цыпочках крадемся к спящей. Ее веки сшиты, а ресницы острижены, но мы все равно любим ее. 

Ну конечно же! Все дело в том, что мы ее любим. 

- Его признали виновным. 

Патока-печаль и блинчики с кленовым сиропом. Крем patissiere в рогаликах. Шоколад. Сливки. Высокий бокал с кофе и капелька вишневого сиропа на краю. Отпечаток губ миссис Эшбрук. 

- Его признали виновным, - повторяет она, разглядывая меня. 

Ах, эта ее тень ресниц, способная спрятать тигра. 

- Мне жаль, - говорит Тедди. 

А нам – так ничуть. Мы оставим ее себе, вместе с блинчиками, шоколадом и прохладными простынями от Di Benedetto. Мы ведь любим ее, и по отдельности и в сумме, которая есть «я». Для нас ничуть не затруднительно промолчать. 

Мы зашьем себе рот иглой, которую держим по ту сторону сознания. Нейрон за нейроном, мембрана к мембране. Аккуратные стежки белковых каналов и клей из анандамида. 

Рыбки уснули в пруду… 

Птички в саду. 

Память в нетях. 

- Наверное, вам будет сложно теперь, - Тедди снимает пиджак и расстегивает манжеты рубашки. Запонки отправляются в нагрудный карман. Острые углы их оставляют царапины на стекле ампулы. 

Нельзя ее разбить. 

- Я очень любила мужа. 

Ложь. Но мы ей прощаем. 

- А он любил меня. 

Правда. Но мы будем любить ее ничуть не меньше. Теперь мы – как он. Точнее, немного он. И докажем свою любовь. Мы подарим ей цветы. 

Фрезии. Гардении. И гиацинты тоже. 

- И я не представляю, как жить дальше. 

Палец скользит от уха к ключице, касается цепочки, поддевает и вытаскивает. Ловись, рыбка. Молчи, рыбка. Твой пруд высох, спи, моя радость. 

На золотой цепи сидит орхидея. Белое золото и черная жемчужина в зёве цветка. Еще один подарок. 

Она заслуживает удивительных подарков. 

- Ну да. Не представляете, - соглашается Тедди, разглядывая металлическую орхидею. – Вам нужен тот, кто будет для вас лазать за цветами на третий этаж. Красть простыни из отеля. И убивать. 

Молчание. И кофе в бокале остыл. А капля вишневого сока исчезла, лишь след помады по-прежнему ярок. 

- Хорошо, что вы не отрицаете. 

- Результаты вашей работы приняты присяжными к сведению. 

Полуулыбка. И тигр выходит из тени. Разве он не прекрасен? Мы любуемся. 

- Ваш муж был болен. Это его чувство к вам… не нормально. Патологично, пожалуй, - Тедди не видит тигра. Говорит. Вечно он все портит этими разговорами. Нас они раздражают. – Но вам было мало. Признаний. Подарков. Это вы подвели его к черте. И за черту тоже. Только не рассчитали слегка. Кто будет вас любить теперь, миссис Эшбрук? 

Мы. Разве это не очевидно? 

- И главное, кто будет доказывать свою любовь? Вы же без этого свихнетесь. Хотя мне, признаться, плевать. 

У нас есть пистолет для Тедди. Но никто не будет стрелять при свидетелях. 

- Пожалуй, мне следует попрощаться. - Миссис Эшбрук встает. Она обходит столик и оказывается за нашей спиной. – Мне было приятно беседовать с вами, Теодор. 

Она целует воздух у нашей щеки и словно бы невзначай роняет на колени крохотную фиалку. 

Цокают каблучки. В наступившей тишине слышно, как гудят осы над кленовым сиропом. 

- Не о чем печалиться. - Тедди подвигает тарелку к себе. – Ты же знаешь, какая она на самом деле. 

Единственная. 

- Хочет удостовериться, что отблеска ее огня достаточно, чтобы приманить следующего мотылька. Преемственность эмоций… 

Он не понимает, о чем говорит. 

- Супруг не мог сопротивляться. Сможет ли модель? 

Достаю пистолет. Щелчок предохранителя. Палец ложится на спусковой крючок. 

Спимоярадостьусни. 

Ствол к виску. Холодный металл. Скользкий пластик. 

- Ты же не всерьез? – Левой рукой Тедди пилит блинчик. Нож проходит сквозь тесто и царапает фарфор. Мерзкий звук. – Или всерьез? 

В доме погасли огни. 

- И вправду решил, что сможешь избавиться от меня? 

Нож падает. 

И ампула хрустит в ладони. Ее осколки впиваются в кожу, и руку парализует. 

- Извини. 

Мы рассыпаемся. Гаснут огни. Один за другим. Мы сами давим стеклянных светляков, прячась во тьме. Мы здесь, с нами. Возьми меня за руку. Возьму. Ты еще хочешь знать? Все хотят знать. 

Кто прячется за дверью? 

И где прячется дверь. 

Здесь она. И там вон тоже. И дальше… тысячи дверей. Мы заблудились – мы все. Это так невыразимо печально. 

Но когда-нибудь мы все же найдем дорогу. Слышишь, Тедди? 

Конечно, слышишь, проклятый перестраховщик. И поэтому убираешь пистолет обратно в карман. 

В обойме всего один патрон. 

Для кого он, Тедди?