В некотором царстве, в некотором государстве, Лукоморьем именуемом предками нашими, правил годы неисчислимые назад царь Аристарх Всемогущий. И был он справедлив и мудр, о подданных радел, точно о детях малых, с соседями был строг, но справедлив, своих захватнических войн не начинал, а неприятельские заканчивал малой кровью и на чужой земле. И цвело под его правлением Лукоморье, ровно весенний сад, и все были в том царстве счастливы или просто довольны, и царили на земле Лукоморской мир и спокойствие.
И имелся у царя Аристарха сын любимый и единственный – королевич Елисей. Лицом он был бел да чист, волосом золотист, глаза у него были голубые, точно майское небо в полдень, нрав легкий да веселый, а сам он силен был, что твой медведь, да в деле бранном зело искусен: ни один витязь, лукоморский ли, иноземный выстоять супротив него в честном бою не могли, хоть вдвадцатером на него накинься. Всех Елисей Аристархович голыми руками расшвыряет-разбросает, словно горох по полю, и даже не вспотеет. Супротивники его под кустами да корягами корячатся, от длани богатырской прячутся, а он знай себе ус молодецкий подкручивает, глазом острым посверкивает, да похохатывает: «Ан не родился еще на Белом Свете добрый молодец, что против меня может в поединке выстоять! А кабы родился, так я бы что угодно отдал, лишь бы с ним силой ратной померяться, мечами позвенеть да копьями поиграть!»
И затеял однажды царь великий Аристарх Всемогущий званый пир, а в честь чего – не сказал. И явились на него князья да графья, бароны да герцоги, маркизы да виконты – свои и чужеземные. И полились там меды сладкие – да не ручьями, а реками! А где привольное хмельное, там, известно, и слово шальное.
- А слышал я от купцов караканских, - возглашает вдруг эльгардский герцог, что по правую руку от Елисея сидел, - будто есть на Белом Свете витязь силушки немерянной, доблести проверенной – Мемехчи-батыр прозывается. И что ни один богатырь никакой державы победить его не может, как ни бейся.
- Да пустое бают, поди, - Елисей смеется да кубком отмахивается.
- А вот и не пустое! – нахмурился, точно день попортился, эльгардский герцог. – А коли кто опасается в честном бою с ним мечами позвенеть да копьями поиграть, так нечего за неверие тогда прятаться! Здравый смысл тоже добродетелью является.
- Это я опасаюсь?! – вскричал витязь – словно громом ударило. – А ну, говори немедленно, где мне того Мемехчи-батыра сыскать?! Докажу я ему и всему честному народу, кто на Белом Свете первой статьи поединщик!
Прищурился тут хитро эльгардец, пальцем грозит:
- Э-э-э, королевич-свет, так просто я тебе не скажу, а скажу за плату.
- Чего тебе надо, заморский князь? – широко взмахнул рукой королевич. – Злата-серебра самородного? Ковров шатт-аль-шейхских да хрусталя горного? Самоцветов лукоморских да скакунов караканских? Проси, чего хочешь – всё отдам, что моё!
А эльгардец лукавый и думать не стал:
- Отдай, - говорит, - то твое, про что не знаешь.
Удивился тут Елисей, призадумался: что такое может быть – моё, да не знамое? Почесал в затылке под шапкою, да хлопнул ее об стол: забирай, чего просишь!
И тут трубы затрубили, литавры зазвенели, барабаны забили – сам царь-батюшка со своего места поднялся, тишины просит.
- Собрал я вас, честной народ, со всего Белого Света, за тем, чтобы объявить помолвку сына своего единственного, королевича Елисея Аристарховича с младой княжной северных земель Синеокой Золотой Косой.
Распахнулись тут двери золоченые, девки да служки забегали, ковры красные расстилаючи, полы подметаючи, и выходит в зал Синеока-княжна – точно лебедь белая плывет. Коса у ней в руку богатырскую толщиной, очи в пол-лица синие, что твое море, на щеках розы цветут, губы будто вишни, стан осиный, а груди – точно пенные чаши с шампанским.
Ахнул тут Елисей, очи вытаращил, рот разинул, кубок выронил – влюбился с первого взгляда.
А эльгардец рядом засмеялся довольный, крикнул «На юге Мемехчи-батыра ищи!», ударился об пол, орлом исполинским обернулся, подхватил Синеоку Золотую Косу, да в окошко и вылетел.
Повскакали гости с мест, к окнам бросились, кричат, руками машут – да куда там… Орла уж и след простыл. Бабы тут голосить принялись, царь – молнии да громы метать, про колдуна спрошать, витязи свои да заморские за оружие хвататься – а про жениха-то и забыли.
А королевич Елисей, удалой да отважный, плакаться да горевать да руками попусту махать не стал: вышел он на двор, тучи смурнее, грома грознее, оседлал коня своего богатырского, оборужился, и отправился искать пропажу – я, мол, с человеком сговаривался, а унесла Синеоку птица, стало быть, договор силу теряет.
Скачет он по дороге день, два, у людей то и дело расспрашивает – не видал ли кто орла богомерзкого с девицей красоты неописуемой в когтях. Кто над витязем потешается, кто сочувствует – а никто помочь не может. Не видал народ такого чуда.
Закручинился тут Елисей, коня остановил, у дороги присел на камушек, голову повесил. И вдруг садится ему на копье голубка сизая и говорит человеческим голосом:
- Не печалься, витязь доблестный. Знаю я твое горе, и как помочь знаю. Езжай по проселку направо, никуда не сворачивай, там камень-валун увидишь, на нем все прописано будет.
Да не успел Елисей «спасибо» сказать, как вспорхнула пичуга малая и пропала.
И через час пути по проселку узкому доехал витязь до развилки трех дорог, а на самой середке камень-валун лежит, как птичка обсказывала. А на камне том слова глубоко высечены, алой кровью сочатся, что рана живая: «Вперед поедешь – жив будешь, коня погубишь. Направо поедешь – конь жив будет, сам мертвым окажешься. Налево поедешь – невесту найдешь».
И раздумывать тут витязь наш не стал – пришпорил скакуна своего богатырского и налево поскакал – только пыль за ними столбом завивается.
Скакал богатырь три дня и три ночи полями да лугами да лощинами, привела дорога его в темный дремучий лес, да там и пропала меж кустов. Видать, давненько по ней никто не хаживал – не езживал… Наклонился богатырь, среди веток путь выглядываючи, а деревья вокруг зашумели радостно – точно волки голодные завыли, застучали ветками, заскрипели. Глянул Елисей по сторонам – а на ветках-то не плоды-ягоды висят, а кости человечьи да звериные, да черепа пустыми глазницами на путника зыркают, гнилушками подмигивают: мол, и ты скоро с нами окажешься.
Потянулись тут к витязю ветки кривые, точно руки деревянные: листья шумят, что проклятья нашептывают, прутья по лицу хлещут, в очи попасть норовят, сучья кольчугу царапают – место слабое ищут, шипы стальные броню рвут – до тела белого добираются.
Выхватил тут королевич Елисей верный меч, да древесные щупальца пошел рубить – дорогу себе прокладывать, только щепки полетели. Зарычали тут деревья, небо над головой затемнили – словно вечер настал, завыли пуще прежнего, вырвали из рук богатыря меч его, и копье, и щит, а в шею коню богатырскому шипы свои вонзили, кровушку горячую высасывая. Заржал тут конь пораженный, закатил глаза, ударил копытами в последний раз и рухнул, в колоду трухлявую превратившись.
- Ах вы, елки-палки деревянные! – вскричал Елисей, и будто сил у него от гнева прибыло: голыми руками ветки хватает, сучья ломает, листву обрывает – дорогу высвобождает.
Бьются деревья-вампиры, хлещут витязя почем зря – а он на своем пути все крушит да ломит, вперед пробивается.
И вдруг дорога перед ним кончилась – уперся он в дуб исполинский в сто обхватов толщиной.
- Ишь ты, кровь человеческая – сама на ужин пришла-заявилася! – прогудел тут дуб, словно в сто тысяч колоколов чугунных ударили. - Сколько детушек моих погубил – заломал, теперь твой черед настал!
- Ах ты, деревяшка сопрелая! – возопил королевич, огневавшись еще пуще прежнего. – Погоди же, покажу я тебе, как добрых людей на части рвать, кровь у них горячую выпивать!
Ударил тут Елисей-королевич в ствол кулаком – до локтя рука в дерево ушла. Ударил вторым – по плечо погрузилась.
Зашумел дуб, заревел, словно чудище раненное, и на витязя обрушился всеми ветками своими: того и гляди, на клочки порвет, на кусочечки… Хлещет дуб-людоед королевича, обвивает, шелом да кольчугу с него срывает, уж кровь лукоморцу глаза заливает… Да только и королевич наш – парень не промах: какая ветка на него опустится – той оторванной быть, какой сук его стегнет – обломанный уйдет… Бились так дуб-великан да Елисей-богатырь до вечера, и всю ночь боролись, и утро сражались… Да только чует королевич вдруг, что уставать начал. А роздыху у колоды проклятой попросить нельзя... Поднатужился он тогда, поднапружился, да вместо того, чтобы ветки отбивать-калечить, вогнал по плечи руки в ствол, выдернул его из земли-матушки да в кусты бросил.
Зашумел тут лес дремучий, ровно сто тысяч плакальщиц по покойнику заголосили, потемнел как ночью, закружил листвой да сучками да прутьями – и повалился Елисей, точно пьяный… А когда наваждение спало, перед глазами его медведь стоял на коленях, а за ним – иное прочее зверье лесное, большое и малое: лоси, волки, кабаны, лисы, ежики, бобры, зайцы...
Говорит тут медведь человеческим голосом:
- Ай, спасибо тебе, добрый молодец! Спас ты нас и дом наш от судьбинушки горючей! Ты ведь не дуб повалил – ты колдуна лесного победил! И проси теперь у нас чего хочешь – все исполним, что сможем! А в благодарность для начала прими меч-кладенец, что колдун у себя под корнями прятал.
Принял с благодарностью оружие витязь да задумался слегка.
- Трапезовать хочется первым делом, - говорит.
И смотрит: ан на лосиных рогах колоды с медом стоят, волки туеса с орехами держат в лапах, белки ягод нанесли, кабаны – грибов, бобры – белорыбицы, а у лисы в листе лопушином свернутом водица прозрачная.
Омыли лисицы раны королевича – и те на глазах затянулись, будто и не бывало их.
Развел Елисей костер из остатков дуба, покушал сытно и снова глаголет:
- А теперь бы, зверье лесное, невесту мне мою сыскать, Синеоку Золотую Косу. Кто подскажет, надоумит меня, куда идти?
- Я подскажу тебе, Елисей-богатырь, - села мухоловка ему на плечо. – До города доехать тебе надо, что на реке Мокрой стоит – там на корабль садись, да вниз по реке плыви. А там видно будет.
Оседлал Елисей медведя, да поскакал по дороге – прямо до города большого доехали за три часа всего. Там он на ладью к купцам попросился. Хоть денег нет у него, да как такого молодца не принять, в беде не помочь… Приняли его купцы и тут же по Мокрой вниз отправились – на ярмарку спешить надо.
Кто чем в дороге занимается, а витязь лукоморский всё на носу стоит, на берега в оба глядит: ведь сказала ему мухоловка, что как поплывет, так видно будет…
И вдруг налетел из степей ветер сильный, ветер страшный, волны поднялись высокие, небо тучами вскипело, молниями хлестнуло, громом задохнулось – закашлялось… Парус в клочья разлетелся, мачта переломилась, а ладья принялась по валам метаться, как игрушка детская.
Не удержался на носу Елисей-королевич, смыл его девятый вал в пучины Мокрой – и поминай, как звали…
Хочет крикнуть богатырь – вода в рот заливается. Хочет плыть – меч тяжелый на дно тянет. Хочет отстегнуть его – руки не слушаются, ровно кто за них хватается-виснет…
И только подумал витязь, что так и помереть ему неженатому придется от утопления, как почувствовал под ногами мягкую землю – песок речной. Оглянулся – а со всех сторон его девы окружили красоты неописуемой: кожа белая как перламутр, глаза серебряные, словно уклейки бочок, ресницами изумрудными, точно камыш вкруг лесного озера, опушенные, волосы зеленые, будто трава речная, рубахи бирюзовые простого кроя до земли, с синей вышивкой по подолу да рукавам белым жемчугом, самый малый – с лесной орех величиной. И общим числом девиц тех было пятьдесят душ – одна другой краше. А в руках у каждой алебарда была из обсидиана на нефритовом древке.
Та, которая его за руку держала, воткнула цветок водяной лилии ему в кудри – и сразу смог он дышать как на суше и речь их понимать.
- Послан ты, витязь, нам самими ветрами, - сказала водяница юная, - и посему не уйдешь ты от нас, пока жив будешь. А как покинешь наши чертоги, да на Белый Свет обратно выберешься, тотчас же умрешь.
- Какие такие чертоги? – только хотел спросить витязь, как смотрит – а стоит он уже не на дне речном, корягами топлыми да кораблями разбитыми заваленном, а посреди города невиданного: дома в том городе из зеленого перламутра построенные, крыши раковинами гигантскими крытые, в садочках у домов водоросли кудрявятся, на площади фонтан воздушный бьет, а дороги кругом речным голышом мощеные.
- Эка вы тут обустроились лепо, девицы-красавицы! Куда меня-то жить поселите? – воскликнул Елисей, а те на него прямо и не глядят, будто нет его, или запрет какой вышел, а только глазами изумрудными постреливают украдкой.
А наиглавнейшая из них, что цветок ему в волосы вставляла, говорит:
- Жить отныне ты станешь в нашем храме русалок-весталок, и Владычице Всеводной служить будешь, как она ни пожелает. А чтобы ты не сбежал, да смерти себе не учинил от душевного волнения, запирать мы тебя станем на пятьдесят замков, а по ключу у каждой из нас будет храниться.
И проводили они его к Владычице Всеводной, и служил он ей, как она того хотела.
День так прошел, второй проходит… Жительствует в храме подводном Елисей – нужды не знает: кормят сыто, поят пьяно, одевают богато, глядят ласково – а все одно тюрьма. Обретался он в комнате круглой, у которой потолок был прозрачный куполом, а все стены из одних дверей состояли – пятьдесят одна штука, из мрамора голубого выточенная, резьбой украшенная. С виду хрупкая – а не сломать и с разбегу. И жили за пятью десятками дверей стражницы его, а пятьдесят первая с замками на волю вела.
И решил однажды Елисей, что лучше помереть в попытке отважной на волю пробиться, чем пленником на дне речном век вековать. И после того, как со службы его от Владычицы привели, дождался он, пока охранницы его по покоям своим разойдутся, и в комнату главной вошел.
- Живешь ты тут, девонька, одна, ни радости, ни развлечений не знаешь, - начал он ласково, в глаза ей заглядывая, ручку в руку свою вкладывая, - а жизнь веселая мимо проплывает, точно рыбка игривая: веселится, да ты ни при чем. Жаль мне тебя, девица, ей же ей жаль. Сердце кровью обливается, как подумаю…
- А что же ты сделать можешь? – вопрошает весталка.
- Да немного я могу, в неволе сидючи, а что могу – для тебя сделаю.
- А взамен чего хочешь?
- Подари мне ключик от двери в благодарность.
- Изволь, - кивнула прекрасная стражница. – Коль потешишь ты меня – отдам тебе ключик. Да только если он до утра в чужих руках долежит, то лишь первые лучи солнца коснутся поверхности Мокрой, растает он.
- Да пускай! Хоть до утра свободу в кармане подержать!..
Как солнцу поутру вставать, выбежал королевич Елисей из последней, полусотенной комнаты, открыл все пятьдесят замков, наружу выскочил – и из храма русалочьего на улицу бежать. А там от мостовой оттолкнулся ногами, и к поверхности поплыл: эх, не для того сбегал, чтобы поймали и обратно засадили, как рыбку в бочонок стеклянный!..
Всплыл он, хватнул ртом воздух – да тут же задыхаться стал, словно тонул. Да еще и солнце окаянное жжет – огнем палит! А водица под ним теплая, будто гладит, манит, к себе на дно зовет… Видно, не лгала весталка, когда сказывала, что теперь ему на суше смерть. А только обратно в клетку он не вернется!..
Но вдруг подлетела тут утица серая, клювом лилию из-за уха его выхватила, что главная стражница ему в первый день засунула, да в воду бросила. И сразу всё как рукой сняло: вода под ним, воздух в груди, как мед сладкий, и солнышко нежное лучами гладит, точно матушка родная.
- Плыви к берегу, да на юг иди, там тебе невесту твою найти, - прокрякала птица, вспорхнула, да в небе пропала.
Вышел Елисей на берег, и пошел строго на юг, как утка наказывала.
Долго ли коротко ли, далеко ли близко ли, скольких врагов поборол, скольких перебил, а приезжает он на коне златогривом, у шаманов-людоедов в призрачной земле отнятом, к хрустальной горе. Стоит она на ровном месте в степи, под солнцем блещет, искры мечет, ровно бриллиантовая, а внутри человек спит. Постучал в хрустальный бок королевич Елисей – не размыкается гора, и человек в ней не просыпается.
«А, может, он мертвый? Или заболел?» - забеспокоился лукоморец, да мечом-кладенцом принялся бок хрустальный охаживать. Пошла с пятого удара гора трещинами, захрустела, закачалась, да и рухнула прямо на человека.
Вскочил он, в гневе руками машет, кричит:
- Как посмел ты, незнакомец, мой дом ломать, Мемехчи-батыра сон тревожить?!
Обрадовался тут несказанно Елисей, руки к батыру тянет, меряться ратной силой призывает.
Расхохотался Мемехчи:
- Да я ж тебя, лукоморский молодец, одним пальцем с ног сшибу – позору не оберешься!
- Я тебя хотел в полсилы испытывать, - Елисей тут молвит, грозы пасмурнее, - а за такие слова в полную силу буду тебя пытать! Седлай коня боевого, выходи на поле брани, да пальцы береги!
Свистнул тут батыр, гикнул – и примчался к нему из степи конь боевой. Оседлал его степняк, оборужился, кольчугу натянул – и сшиблись два витязя, как две тучи грозовые столкнулись! Пали на колени кони боевые, удара не выдержав, а где копытами земли они коснулись, там ключи горячие забили.
Стали воины пешим сражаться. Три дня и три ночи бились – мечи поломали, кольчуги изорвали, наручи рассекли, шеломы порубили – и в рукопашной схватились. И еще пять дней и пять ночей без роздыху боролись они.
Наконец, подхватил Елисей противника своего, бросил об землю, да на грудь ему навалился, нож засапожный в руке:
- Ну что, язык помелом, пальцы веером, сдаешься витязю лукоморскому, или минута твоя последняя пришла?
- Не сдавался Мемехчи-батыр никому и никогда, и сейчас не будет этого! – супротивник его хрипит.
- Сам решил, - покачал головой Елисей. – А жаль – хороший бы из тебя побратим вышел. Потешил ты меня.
Рванул он ворот рубахи Мемехчи, да обмер.
На груди его медальон золотой висел – орел лукоморский трехглавый, с коронами рубиновыми, крыльями янтарными, щитом малахитовым.
- Откуда вещичка у тебя такая, батыр? – вопросил Елисей, да свободной рукой свою рубаху и дернул.
А из прорехи точно такой же виднелся.
- Батюшка мне сказывал, что двадцать лет назад мастер золотых дел два таких для него сотворил, да один потом пропал без следа!
- Не знаю я, откуда твой взялся, - молвил в ответ Мемехчи, а мой мне жена подарила на свадьбу.
- А кто твоя жена?
- Золотая Коса, - прозвенел как колокольчик серебряный голос женский за спиной.
Обернулись богатыри, видят – Синеока рядышком стоит, ручки на груди сложила, головку набок наклонила – ровно птичка – да на витязей строго глядит.
- Отпусти моего муженька, Елисей. Назови его побратимом. Я тебе за это историю мою расскажу. И ты, Мемехчи, обиды не держи, побратайся – равные вы по силе ратной, и сомневаться здесь нечего.
Поднял тогда с земли молодого батыра Елисей, обнялись они, братьями назвали друг друга. Лукоморец из мешка дорожного скатерть-самобранку достал, у одноногих лешаков хитростью выманенную, расстелил – и был им пир на весь Белый Свет. А на закуску – Синеоки повествование.
- Приказал царь Аристарх мастеру два медальона сделать. Один для себя хотел, другой – царице. Да только полюбил он девушку одну, матушку мою, да ей и подарил свой – вместе с ребеночком. Прознала про то царица, прогневалась, да с неспокойной души, сердца замутненного приказала девицу ту с дитем новорожденным в рогожу зашить, да ночью в прорубь спустить. Но как мешок на дно опустился, высвободила девушку бедную водяница – бабкина сестрица, да в Зачарованный лес к тетке увела. А тетка ее – птица сирин верховная. Обогрела, утешила, приютила. И жили мы – матушка моя да я – среди сиринов много лет, и выучилась я там в птиц любых обращаться. А когда семнадцать исполнилось, померла моя матушка, и отправилась я как княжна Синеока Золотая Коса Белый Свет посмотреть. В странствиях своих мы с Мемехчи-батыром познакомились да полюбились. Договорились, что объеду я весь свет, да к нему вернусь. Кто же знал, что меня, сироту, в Лукоморье батюшка-царь для сынка своего присмотрит! Хорошо, что Мемехчи за мной последовал тайно – от напастей оберегать, да по силе себе ровню искать. Так вот оба дела и выполнил.
- Так птичками ты ко мне являлась, сестра моя? – подивился Елисей.
- Я, милый мой братец.
- А на пиру и герцог, и орел – ты был? – обернулся королевич на Мемехчи.
- Я, - батыр отвечает. – Мы из рода степных вихрей, обличье менять ученые. Да, кроме того, невесту в нашем народе жениху брат ее должен отдать. Вот ты и отдал.
- А что ж ты, со мной сражаясь, облик не поменял?! Ты б тогда победить меня смог!
- Честно биться хотел.
Обнялись тут опять побратимы – да от всего сердца клятву верности дали на этот раз. А после сели на ковер-самолет, что королевич у болотницы-зомби отнял в подземной трясине, и полетели в стольный град.
Там все царю рассказали, царица повинилась, дочерью приемной Синеоку назвала, Мемехчи – приемным сыном, и стали они жить-поживать, да добра наживать.
