Мау Третья - твоя
Руська крепче прижала намоченный платок к носу и, щуря слезящиеся глаза, толкнула очередную дверь, уже занавешенную кружевами горького дыма.
- Муська! Муська! - крикнула девка отрывисто, и натужно закашлялась.
Муська была кошка барская, и в былые времена Руська и помыслить не могла взять красавицу на руки, да что там, хотя бы тронуть на людях мягкую, как барышнины платья, шерсть. Но баре бежали от француза, а на прощанье подпалили усадьбу, чтобы супостату не досталась да крестьяне не пограбили. Конюшня, было, тоже занялась, да руськины братья не промах – как карета за поворотом-то скрылась, отворили ворота, вывели лошадей, да и поскакали в деревню. А там погрузили споро на телеги скарб, да посадили детей, стариков и баб, да и поспешили барину вослед - токмо другой дорогою, чтоб не пересечься ненароком.
"Я ж, дура, за кошкой попёрла!" - ругала себя Руська, растопырив левую пятерню поверх платка и сжав юбку сарафана в правой, чтоб легче было топать на второй этаж. Там, под портретом степенно надувшего бакенбарды хозяина, девка вновь слабо позвала:
- Муська!
Если по правде, то не Муська она не какая, зовут её басурманским именем Талисман. Барин назвал, думал, кот. Три рубля отдал! А оказалось, кошка. Но краси-ивая! Ой, вот те крест, такой красивой кошки даже у самого батюшки-царя нет! Не кошка - княгиня: глаза голубые, стать дворянская, а лапки-то чёрные, и хвост, и мордочка, а сама цветом, как та крема аглицкая, которую барышня кушать любит.
Вот и попутал бес Руську: захотелось ей кошачью княгиню себе забрать. Что барину кошка, барышня и та только раз спросила: "Где же Talisse? Маман, не видели ли вы её?" Барыня лишь отмахнулась: проверяла, не стащила ли Руська чего из столового серебра.
Серебро Руська не тронула, грех это, чужое в свой карман класть. А кошка-то вроде как уже ничья, раз баре не забрали, верно? А ведь задохнётся, глупая, в дыму. Дрыхла, небось, на подушечке бархатной, да всю беготню и пропустила. А теперь погорит ведь, а живая душа!
"Ох и выдерет меня маменька, что братовьев не послушала, кошку глупую не бросила!" - поёжилась Руська. А всё ж, шажочек-другой, да и пошла дальше.
Навострилась: послышался ли слабый мяв сквозь треск горящей мебели, ткани, бумаги и ещё тысячи тех безделок, без которых барышни жить не могут? А чего гадать! Провернула Руська горячую ручку да и дёрнула со всей дури светлую резную дверь. Вскрикнула, отшатнувшись – так обдало жаром, закашлялась, но кошку не упустила. Та, перепуганная, как выскочила, так в пол и вжалась, глаза круглые, безумные, а как когтями вцепилась - Руська еле оторвала. Коготочки те тут же в рубаху да в сарафан впились: и захочешь, не отдерёшь, до кожи дошли, но Руська только крепче дорогую свою кошу к себе прижала, приговаривая:
- Что ж ты, глупая, запереть себя дала! Задохлась бы в дыму! Ну ничё, ничё... Потерпи чутку, унесу я тебя...
На лестнице едва носом ступеньки не посчитала - ничего в дыму уже не видно, а горло будто черти дерут. Забылась девка: как кошку обеими руками взяла, там платок и обронила.
Щёлкнуло что-то над головой, хрустнуло, побежал петушиным гребнем огонь по потолку, скользнул жёлтой змейкой-баловницей вниз по кухонной двери.
- Ой, мамоньки! - прошептала Руська, пятясь.
Через окно кухонное она внутрь влезла, куда бежать теперь, не знала. Рванулась было ко входу парадному, да вспомнила, что барин своим ключом запер дом, а ключ тот в колодец кинул.
Туда, сюда ткнётся Руська - там огонь, а здесь запоры. А дышать уже тяжко, перед глазами всё мутится, да видно, сжалились над нею высшие силы, открыли дверь - уже и не понять, какой комнаты, а стекло, страшно сказать, Руська сама разбила. Раньше быть бы ей поротой, а теперь что...
Тянется Руська к занавеске, хочет лезть наружу - а сил больше нет. Ноги, будто снопы необвязанные, в разные стороны разъезжаются, руки, как у старухи, ничего удержать не могут. А сзади пожар уже трещит, с потолка искрами сыплет.
Заплакала Руська. Страшно, страшно и обидно помирать в неполные шестнадцать лет!
"Дорого ты мне, княгинюшка, встала!" - посмотрела Руська на кошку.
Посмотрела, схватила крепко, рванула - и в окошко швырнула.
А у самой сил вовсе не осталось - опустилась Руська на пол, и в глазах у неё потемнело. Только чувствует - кто-то её за ухо больно так кусает, что если не очнуться, так заживо и съест. Открыла глаза - а Муська её лапой по щеке! Да со всеми когтями!
- Дура! - шипит Руська, поднимаясь. - Я ж тебя выкинула!
Или хотела, да и привиделось?
Слабая Руська - кошку не поднимет, только и хватило сил через подоконник перевалиться, а та сама выпрыгнула, у лица села. Улыбнулась Руська - и провалилась в темноту, пахнущую клубками шерсти, сметаной и домом.
И мнится Руське: наклонилась над ней кошачья княгиня, глаза голубые чище скола ледового, волосы цветом, как зола в печи, а кожа - молоко топлёное. Наклонилась и говорит:
- Я добра не забуду.
Распрямилась княгиня - и закружило Руську.
Очнулась она от тряски, встрепенулась, глаза открыла, оказалось - на телеге она лежит, а рядом попадья и все поповские дети, окромя старшего, да сам батюшка тут же, мерина нахлёстывает да молитву вполголоса читает. Дочитал, на Руську оглянулся да пробасил:
- Повезло тебе, девка. Ванька дым увидел, поехал к господскому дому, да там тебя и нашёл. Ты не из Настасьиных ли будешь?
Руська кивнула и всполошилась, заоглядывалась:
- А кошка, кошка где?
Иван, шедший рядом, с коровой, за спину ей кивнул:
- Вон твоя кошка. Ты что ж, за ней к барину полезла?
- За ней, - призналась Руська, улыбаясь: Муська, изогнувшись, намывала и так чистый бок, приглаживала встопорщенную руськиными пальцами шерсть.
- Вот дура, - хмыкнул Иван. - Щёку потрогай - отблагодарила тебя мышеловка, щедро так.
Но незло как-то это сказал - видать, и его очаровала кошачья княгиня.
Да и Руська не жадная, хочется ему погладить кошку - пусть, только что ж, она теперь сама руку убрать должна?! С чего это, а? Пусть рядом гладит!
Но Руська так ничего вслух и не сказала, даже когда их руки разом потянулись почесать красавицу за ушком и нечаянно столкнулись. Только отдёрнула свою и покраснела - сама не поняла, отчего.
А кошка легла, подогнув передние лапы, и закрыла глаза, продолжая улыбаться вечной своей кошачьей улыбкой.
*** Стальное чистое небо, куда ни глянь. Не пачкают его "кресты" юнкерсов - значит, всё, отбомбились.
Больше Вера никуда смотреть и не могла. Последнее, что она помнила - как стояла возле солдата, стонущего на наскоро сколоченных нарах, как успела начать разматывать бинт - свеженький, выстиранный накануне и успевший высохнуть. Как ворвался в уши не раз слышанный (но всё не могла привыкнуть) вой фашистских самолётов, чей-то тревожный крик - и волна, сметающая стену сарая, служившего им перевязочной, взмывающие вверх комья грязи, бывшие ещё секунду назад земляным полом, и балка, несущаяся к её лицу.
Всё это вспомнилось - и тут же вытеснилось страхом. Вера ничего не слышала и едва могла повернуть тяжёлую-тяжёлую голову; мысли путались, тошнило. "Контузия", - бесстрастно определила она. Руки шевелились - а значит, были на месте, и можно было ощупать себя, вдруг всё не так страшно...
Но всё было страшно именно так и даже больше. Медсестра не чувствовала ног - и была очень этому рада. Она хотела бы и живот не чувствовать, она упорно убеждала себя, что всё ещё поправимо, но за три года войны она навидалась раненых в живот - и воспоминания запрещали поднимать руки и ощупывать себя, чтобы не сойти с ума.
"Хорошо бы я умерла поскорее, - отчаянно понадеялась Вера. - Как просто успокаивать раненых… как страшно теперь... Воды бы…"
Последняя мысль появилась внезапно и уже не отпускала, захватив разум настолько, что Вера сделала над собой усилие и повернула голову вправо, надеясь найти фляжку - помнила, что видела её незадолго до бомбёжки. Фляжки не было, только убитые или такие же умирающие, как она. Вера закрыла глаза и на несколько секунд провалилась в благословенное, спасающее от боли беспамятство; когда она вновь разомкнула веки, ей почудилось светлое движущееся пятно.
Девушка зажмурилась, а когда распахнула глаза - дёрнулась от неожиданности, увидев огромные голубые глаза на чёрной морде.
- Маська, - еле разомкнула Вера запёкшиеся, склеенные подсыхающей кровью губы. - Живая...
Говорить и не слышать себя было жутко.
Кошка беспокойно обнюхала верин нос, присела рядом в нерешительности, обернула задние лапы хвостом и замерла, став похожей на фарфоровую статуэтку, стоявшую дома на серванте.
Дом... как это всё было далеко, и странно теперь, как будто в кино виденное...
Маська бы там смотрелась уместно. Это на войне она, интеллигентка, непонятно что делала. Маську подарил Томке радист с грустными серыми глазами, перед тем как отправиться в тыл - после ранения не сгибалась правая нога и его комиссовали. На прощанье Томка, его фронтовая любовь, получила кошку Талисман, в два счёта перекрещёную медсёстрами сначала в Маньку, а когда кто-то сказал, что в кошачьем имени обязательно должно быть "с" - и в Маську. Радист поведал, что та прибилась к ним едва ли не в начале войны, а имя своё получила за то, что с тех пор потеряли они только двух ребят.
Томке он обещал писать, но получила она лишь одно письмецо, а потом - тишина... И неунывающая Томка ревела белугой, когда с оставшейся далеко позади станции ей пришёл ответ - поезд разбомбили.
Когда же кончится эта проклятая война!
Всплеск гнева и сопровождающее его напряжение тела и разума дорого обошлись Вере – нарастала боль, неумолимо и сноровисто подкрадываясь к беспомощной добыче. Раненая застонала, и кошка приподнялась, замерла на пару секунд, затем полностью распрямила лапы и осторожно подошла ближе.
- Маська... Тебя же... Томка увезла, - испугалась Вера.
Томку утром отправили в соседнее село. Маську подруга взяла с собой, сказала: "У меня на сердце неспокойно". Не хотелось думать, что Томка успела вернуться и тоже попала под бомбёжку.
Кошка осторожно положила лапу на верину грудь, оглянулась, замерла на пару мгновений, шевельнула коротко ушами, подумала секунду, вновь обернулась к Вере и решительно налегла всем весом.
- Маська, - застонала Вера, поднимая руку, чтобы столкнуть кошку, но ничего не успела сделать - та запрыгнула всеми лапами, и Вере стало слишком больно, чтобы жить.
Когда мрак немного рассеялся, Вера увидела, что кошка улеглась у неё на груди и пристально смотрит в глаза. Зрачки расширены так сильно, что почти скрыли светло-голубую радужку, видно, уже стемнело, но чёрную кошачью мордочку и светлую манишку Вера хорошо различает.
- Я не забыла добро, - слышит Вера, и знает, что это с ней говорит кошка.
«Брежу», - думает Вера, но всё так же ясно звучит у неё в голове:
- Третья - твоя.
А потом Вере снилось Белое море, на берегу которого она выросла. Серые холодные волны укачивали её и убаюкивали рокотом простой, как мир, ритмичной и ровной мелодии ударов о прибрежные скалы.
Качка и монотонный стук остались, даже когда Вера пришла в себя - и не сразу осознала, что она в поезде, на полке, и окружают её знакомый запах лекарств и тягостная тишина ночи в госпитале, прерываемая только стонами раненых.
Вера и сама застонала, попытавшись пошевелиться - и над ней возникло томкино лицо, обрамлённое выбившимися из-под косынки мелкими летучими кудряшками, из-за которых радист совсем не по-комсомольски звал её "ангел мой".
- Попова! Очнулась! - радостно заорала Томка. - Сразу говорю: контузия, лёгкое осколочное в левый бок, ничего жизненно важного не задето! Попова, как слышишь меня, приём!
- Слышу хорошо, - прошептала Вера, а снизу кто-то добавил с сильным акцентом и смешинками в голосе:
- Тебя, сестричка, даже немцы по ту сторону фронта слышат.
- Пусть слышат! И боятся! - выпятила нижнюю челюсть Томка. - И некоторые - тоже! У меня подруга очнулась - единственная, кстати!
- А остальные? - испугалась Вера.
- Ольгу Ильиничну, Машек и Алю убило, - уже тихо произнесла Томка. - Славку, как и тебя, контузило, но совсем легко, их с Игорем Петровичей и Мариной оставили, эти двое в подвале отсиделись. Остальные - все...
- А Маська где? - вспомнила Вера.
Томкино лицо потемнело.
- Умерла моя Маська. Погибла на боевом посту. Удрала, зараза, а я ж не могу за кошкой бежать! Я её рядом с тобой нашла - прям под боком у тебя лежала. Видно, тебя контузило, а её...
Томка отвернулась, прижала ладонь ко рту и пошла куда-то, мотаясь из стороны в сторону вместе с вагоном санпоезда.
Вера беззвучно заплакала, уткнувшись лбом в холодную стенку. Было больно, отчего-то было очень больно. И жалко товарищей, и жалко Маську, жальче, чем саму себя.
Вера сглотнула комок в горле, тщетно пытаясь заставить себя успокоиться, и почувствовала, как кто-то похлопывает её по руке.
- Не плачь, сестричка, - Вера узнала говорившего по акценту. - Если по людям - так ты собери все слёзы, укрепи сердце и вставай быстрее, чтобы жизни спасать. А если по кошке - так у неё девять жизней. Давай поспорим, что эта не последняя?
Вера удивлённо повернула голову и встретилась со взглядом бледных голубых глаз, вернее, одного: второй скрывался под повязкой, как и большая часть головы.
- Что?
- У кошек девять жизней, так говорят, не слышала? - улыбнулся ей собеседник и, когда она медленно покачала головой, безо всякого перехода представился: - Ян. Первая польская пехотная дивизия. Ты откуда? Люблин, Демблин, Пулавы?
- Нет, я из Архангельска, - машинально ответила медсестра, потом спохватилась: - А! Оттуда. Мы не в самом Демблине были, рядом… Я Вера.
И разговор завязался сам собой.
Вера выздоровела быстро и давно уже покинула госпиталь, а Ян всё писал ей с неизменным чувством юмора и с огромным количеством ошибок о том, что врачи никак не могут решить, что с ним делать. И встретились они только весной, уже под Берлином.
- А у меня для тебя кое-что есть, - сказал Ян, едва поздоровавшись. – Увидел дома у друзей, сразу понял, что тебе понравится. Протяни руки вместе и закрой глаза.
- Ой, ну зачем ты... - бормотала Вера. Ей было, по правде сказать, не до подарков, и уж точно не до тех, которые получают с закрытыми глазами, без возможности вволю наглядеться на дарящего.
Что-то мягкое и пушистое плюхнулось ей на ладони, тут же легонько оцарапало, стараясь удержать равновесие, и верины глаза распахнулись сами собой.
Подарок оказался месяцев трёх с половиной-четырёх, с огромными глазами и крепким светлым тельцем – только "носочки" на кончиках лап, пятно вокруг носа и хвост – чёрные. Хвост бодро стоял торчком и напомнил Вере одновременно морковку и ёршик для мытья посуды. Кошечка смотрела на Веру с интересом, но без удивления: как на старую знакомую, с которой давно не виделась.
- Веруся, я думал, ты обрадуешься, а ты плачешь, - растерялся Ян.
Вера подняла лицо и улыбнулась ему сквозь слёзы:
- Это от счастья.
Опустила глаза и беззвучно произнесла:
"Здравствуй! Я так надеялась однажды тебе это сказать... Спасибо". | 
